Роман Литван - Убийца
— Евгений Романович, вы отличный инженер, умный, прекрасный человек. Я много лет вас знаю — вы порядочный человек. Вам нужна хорошая спутница жизни. Это старомодное понятие, но это очень верное понятие: спутница жизни.
— Да, я понимаю.
— Извините, что я вмешиваюсь в ваши личные дела...
— Ради Бога, Светлана Ильинишна.
— Я давно о вас думала, все не решалась откровенно...
— Да, спасибо. Мне нужна помощь.
— Поговорить... с вами. Хорошо, что вы сами решили.
— Я постепенно созрел, наконец, что нужна помощь.
— Есть люди, которые специально занимаются... Не надо пугаться... не надо стесняться, это же так естественно.
— Сватают?
— Ну, пусть сватают.
— Как-то мне...
— Ну, а вы сами подумайте. Люди образованные, с повышенным вкусом. Сколько женщин вы можете увидеть близко здесь, на работе? Десять? пятнадцать? Может быть, только на сотый раз повезет — это же везенье...
— Дикий случай!..
— Да, а здесь только пятнадцать. А в транспорте вы станете знакомиться?
— Я-то, пожалуй, и стану, но...
— Вот видите.
— Если женщина сблизится со мной после такого знакомства — я не смогу серьезно относиться к ней, так только...
— Я вас познакомлю с одним человеком. Хотите? Не отказывайтесь. В конечном счете, это вас ни к чему не обязывает.
Евгений Романович поежился от химеры, возникшей в мозгу. Он долгое время жил в одиночестве, видимо, бредовые картины, возникающие в воображении у него, были ответом на реальный сдвиг в его психике, неосознаваемый и мучительный сдвиг, вызванный неудовлетворенностью, ущербностью одной, наиболее по-видимому значительной, стороны его человеческого существования. Ему представилось вдруг со всеми подробностями, как он обнимает Светлану Ильинишну, эту пожилую, расплывшуюся женщину, не то чтобы противную, обыкновенную, приятную даже в чем-то, но в таком химерическом качестве необыкновенно противную, отталкивающую, и вот она раздевается, снимает одежды свои, он сам ее раздевает, они ложатся вместе. Это было так стыдно и нечисто, и так притягательно. Это был обволакивающий кошмар. Он сжался, покраснел и быстро отошел от Светланы Ильинишны, неловко оборвав разговор; он спешил уйти, она подумала о нем как о человеке со странностью, но он не мог продолжать разговаривать с нею, краснеть и отводить в сторону глаза.
Когда он звонил человеку по фамилии Рачков — смешная была фамилия, и тоже какая-то неприятная — у него было ощущение позора, ощущение человека, которого освистали. Ему пришлось преодолевать тяжелое сопротивление: бунтующая гордость, стыд, робость, страх чего-то неизвестного, непринятого, о чем неприлично кому-либо рассказать; он с трудом переборол себя. Неустроенная жизнь и возраст, и многочисленные разочарования заставили его преодолеть постыдность происходящего, как бы зажмуриться и не замечать эту постыдность. Он поверил, что, благодаря Рачкову, встретит ту единственную нужную ему, а сам Рачков как-то останется ни при чем, далеко в стороне, невидимый, словно и нет его, потом он получит щедрое вознаграждение и исчезнет навеки, испарится, как нечто нематериальное, как тот самый непредсказуемый, счастливый случай, вмешательство которого чисто и благоуханно и не попахивает селедочной въедливостью компромисса.
Евгений Романович назвался, сказал, от кого, и тут же услышал переливчатые рулады:
— Вы приходите... Приходите ко мне домой... Обязательно... Захватите пятнадцать рублей... если хотите иметь высшую категорию... Я. сейчас кушаю, — смущенно произнес старческий голос, — давайте через часик, через полтора... Давайте приходите...
Он бросил трубку, вздохнул глубоко и подумал, может быть, бросить все к черту. Не было ничего. Свобода. Голос был, словно из какого-то искаженного мира. Какое счастье забыть о нем и не впускать в свою жизнь. Но он уже впустил в себя надежду, посредством этого голоса, вопреки ему. Евгений Романович поверил, что чистые души могут пробиться, не испачкав себя, друг к другу, переходя и по грязной дороге.
Обшарпанный, грязный подъезд пятиэтажного дома. Ободранные стены, жуткий запах. Первый этаж. Он нажал на кнопку звонка — тишина. Он подождал немного и постучал кулаком в дверь.
Он смотрел на дощатую дверь, покрашенную в когда-то пронзительный, а теперь затертый синий цвет, уже ничего не обсуждая с собой, не испытывая отвращения, мыслей не было — было нетерпение и досада на задержку, ему казалось, кто-то несправедливо удерживает его на пороге, за которым притаился если не райский пункт исполнения желаний, то, во всяком случае, обитель полубога, или посредника Бога, открывающего голубую и яркую, бесконечно длящуюся голубую перспективу, чей искаженный, грязно-синий след отпечатался на этой запертой двери.
Евгений Романович постучал еще раз, и дверь отворилась. Он увидел подобие гоголевского Плюшкина, только более плотного и грузного, приземистого старика в затасканной одежде, в нос ударил запах жареного постного масла; но он без колебания и сомнения переступил порог и вошел в вожделенную обитель.
— Мефодий Митрофанович?..
— Да-да... Да-да...
— Здравствуйте.
— Да-да... Здравствуйте... Идемте сюда. — Старик провел его в комнату. На кухне мелькнула широкая спина в коричневом, показалось, замасленном халате; слышался стук посуды, шум воды из крана. — Вы деньги принесли? Давайте...
— Может быть, сначала?..
— Нет-нет... Нет-нет... Я не могу, это так принято... Меня обманывали часто. Знаете, как меня обманывали?
— Но я...
— Не такой? Все так говорят. А потом уходят, и я только видел вас.
— Ну, хорошо.
— Пятнадцать рублей? — Рачков схватил протянутые деньги, пересчитал — короткие, толстые пальцы плохо гнулись — и быстро спрятал в карман. — Это так принято, — повторил он, повеселев. — У меня большой выбор, вы будете довольны. Для такого, как вы, клиента — я дам высшую категорию. Самый лучший товар вам даю. Но вы поймите, если я не возьму ничтожный аванс, пятнадцать рублей, тьфу!., за полное счастье — я разорюсь!.. Поймите. Он ходил ко мне два года; я в лепешку разбился. Достал ему что-то особенное. Они встречались, потом поженились. Меня даже на свадьбу не позвали. Никакой благодарности. Звоню ему — говорят, он редко бывает. Звоню ей — она замужем, ей ничего не нужно. Мы сами познакомились. Я больше не нужен. Как я могу вести дело? Я разорюсь!..
— Это какие-то непорядочные люди. Мефодий Митрофанович, если мне... Если вы... Я — сколько скажете... Двести рублей? Триста рублей...
— Триста-триста... Вам даю лучший мой товар. Вам. Все лучшие невесты Москвы у меня в моих руках.
Он слегка отодвинул от туловища и продемонстрировал свои грязноватые руки, впрочем, в них ничего не было.
Евгений Романович, когда старик сказал о товаре, заискивающе улыбнулся и поморщился недовольно, но простил и себе, и ему, отписав эту комическую несуразицу на счет колорита вымирающей профессии и устарелой лексики старого человека.
— Вы будете на моем празднике самый почетный гость, — сказал Евгений Романович. — Если все хорошо получится.
— Получится-получится. — Мефодий Митрофанович протянул ему квадратик бумаги. — Напишите свой телефон, адрес, имя-отчество, фамилию, возраст, профессию... Какого возраста вы хотите?
— Ну, от тридцати... двадцати восьми... Пожалуй, до тридцати пяти... семи... Понимаете, дело в том, что... Главное... интересы...
— Вы хотите худую? толстую? полную?.. Ну-ну? Пампушечку?.. Что? Худенькую? Стройную? Изящные женщины вам нравятся. Блондинку? брюнетку? Что вы хотите?
— Понимаете ли, я...
— Вам нужна с дачей, с машиной? Квартира у вас есть? Ну-ну. Дело житейское. Надо проще относиться. Какого вы хотите размера?
Евгений Романович достал платок и вытер вспотевшее лицо.
— Понимаете ли, главное... — Он хотел объяснить, что его не интересует ни машина, ни дача, что дело не в возрасте и не в размере, единственное, чего он хочет — влюбиться, и чтобы его полюбили, и... для первого случая, исполнения скромной, но такой трудно выполнимой мечты: чтобы хоть как-то совпали хотя бы основные интересы его и предполагаемой новой его знакомой. Напористый сват смутил его, сбил с толку, раскладывая по полочкам нерасторжимые категории восприятия, о которых Евгений Романович серьезно никогда не задумывался.
— Хорошо. Записывайте телефон — Надя... Записывайте телефон — Марина... Записывайте телефон — Алла: ей тридцать четыре года, очень мила, короткая стрижка, фармацевт, зав аптекой, одна из самых порядочных моих невест, готовит, хозяйственная такая что на редкость, рост для женщины, я бы сказал, выше среднего и сорок шестого размера, вас интересуют изящные... Что? идемте сюда.
Они перешли на кухню. Старуха, с усмешкой гладя мимо них, протиснулась в дверь и ушла в комнату, оставив их вдвоем.
— Мефодий Митрофанович, мне бы не хотелось понапрасну морочить людям голову. Если все равно окажется бесполезно...
