Максим Есаулов - Старший оборотень по особо важным делам
Напряженная сцена была прервана появлением Кустова:
— Я сейчас Скрябина встретил. Вы его что, отпустили?
— А вы, для начала, кто будете? — вскинулась Кожурина.
— Кустов Лев Павлович, — отрекомендовал его Арнаутов. — Зам. начальника Управления собственной безопасности.
— Представляться надо… У него мать в реанимации, он неадекватен.
— Неадекватен? — Заложив руки за спину, Кустов качнулся на каблуках. — Хм… Это не помешало ему адекватно предупредить Шилова.
— То есть? — растерянно спросила Кожурина.
— Полчаса назад с его мобильного был сделан звонок на квартиру Соловьева. Трубку снял Шилов. Скрябин предупредил его, что на квартиру едут с обыском, и, естественно, мои ребята никого не застали.
Арнаутов посмотрел на часы:
— Полчаса назад он был здесь.
— Значит, он позвонил у вас из-под носа.
Арнаутов оперся кулаками на стол Кожуриной:
— Ну, ясно тебе теперь? Курица!
Сказал, и вышел, хлопнув дверью.
Ошарашенная Кожурина посмотрела на Кустова:
— Лев Павлович, может быть, хоть вы мне объясните, что происходит?
Тот задумчиво покачал головой:
— Я бы и сам хотел это знать. Ребят жалко, глупо погибли. Стреляли в упор — значит, подпустили. Может, и вправду свои были?
19
Времени было только десятый час вечера, но казалось, что уже намного позднее.
Егоров сидел на пустой трамвайной остановке и доедал шаверму.
Куда податься? К друзьям, к родственникам? Там станут искать в первую очередь. Обратиться к кому-нибудь из старых «клиентов», которые проходили через его руки в тюрьме? Были ведь далекие от прямой уголовщины «экономисты», располагающие достаточным связями и финансами, чтобы надежно спрятать беглого человека. Были и бандюки, вроде Айдара Шамангалиева, которые, несмотря на свой род занятий, не стали откровенными сволочами, и готовы заплатить добром за добро. Даже без записной книжки он мог вспомнить десяток-другой адресов, по которым ему в любое время суток помогут. Так что такой вариант — тоже выход. Но уж больно не хочется им пользоваться.
К остановке подходили ярко освещенные трамваи. Пассажиров было мало, и вагоны долго стояли, открыв двери и предлагая Егорову сесть.
Он доедал шаверму, и думал, куда податься. В первую очередь, надо отыскать Шилова. Без него, Егоров осознавал это четко, разобраться в происходящем он не сумеет. Не хватит опыта, знаний. Он всю жизнь проработал в тюрьме, а «крытая» и воля — это две большие разницы. Хотя граница между ними намного прозрачнее, чем это кажется непосвященному человеку.
Как связаться с Романом? Только через его подружку. Пусть она не умеет играть в оперативные игры, но, по крайней мере, не может оказаться Фельдмаршалом. А остальным — Соловьеву, Скрябину, Василевскому, Джексону — очень хочется верить, но верить нельзя. Любой из них может оказаться предателем.
Егоров выругался, бросил промасленную бумажку от шавермы и неторопливо пошел прочь от остановки, готовясь спрятаться в темноте, как только на его пути окажется милицейский патруль.
Проходя мимо кабинета Кожуриной, Юра Голицын услышал странные звуки.
Остановился, посмотрел на закрытую дверь. В кабинете кто-то плакал навзрыд. Татьяна довела какую-то свою свидетельницу или подозреваемую, или рыдает сама? Вообще-то за ней такого не водится. Голицын ни разу не видел, чтобы какие-то неприятности, хоть личные, хоть служебные, заставляли ее раскисать.
Немного поколебавшись, Голицын открыл дверь. Кроме Кожуриной, в кабинете никого не было. Она сидела за столом, закрыв лицо руками. Пальцы были перепачканы тушью и блестели от слез.
Голицын молча вошел, заперся, из шкафчика с посудой достал салфетки. Подал их Татьяне, она, не глядя, взяла и стала вытирать лицо. Рыдания прекратились, как по команде. Голицын подумал: что ни говори, а держать себя в руках она умеет.
Когда она заговорила, голос почти не дрожал:
— Что за идиотское дело? Я что, должна быть крайняя во всем этом дерьме? Я просто старая, усталая баба!
Голицын быстро оглядел разложенные на столе документы. Незаконченный допрос Скрябина, объяснения жильцов дома, во дворе которого взорвалась машина, милицейские рапорта. Что ж, теперь понятно, в чем дело!
— Танюха, не греши на себя, — сказал Голицын беззаботно. — Ты еще в самом соку, тебе на панель можно. От клиентов отбоя не будет. Особенно, если ты выйдешь, как сейчас, в форме.
Кожурина замерла, потом рассмеялась сквозь слезы:
— Спасибо, Юра! Умеешь ты нужные слова подобрать.
— Ага, эт-то точно. Мне Геворкян, помнишь такого? — так и сказал: «Умеешь ты найти слова, начальник. Так и быть, покажу, где тещу зарыл».
Кожурина бросила использованную салфетку, взяла новую:
— Отвернись, у меня нос распух.
— Тебе идет. Если ноги красивые, то любой нос сгодится.
— Все, достаточно. Тебе в реанимации надо работать.
— А что, и пойду. Когда отсюда выгонят.
— Нас всех гнать пора. Ничего от профессии не осталось, одни интриги.
— Жизнь сама по себе — сплошная интрига. Я, например, вот не знаю, допила ты коньяк, который тебе Борисов подарил, или нет?
— Салфетки взял, а коньяк не заметил? Или ты это так, из вежливости спрашиваешь?
— Из вежливости. Остатки хорошего воспитания, их даже наша работа не сумела убить. — Голицын достал из шкафчика два стакана, коньяк — в бутылке оставалось около половины, пакетик с фисташками. Высыпал орешки прямо на стол, подстелив чистый бланк.
— У меня, кажется, один бутербродик подсохший имеется, — наливая коньяк, сказал Юра. — Могу сбегать.
— Не надо… Знаешь, Арнаутов ведь уговаривал меня его задержать. Если бы я это сделала, он бы живым остался.
— Ты это про Соловьева? Может, это и не изменило бы ничего. От судьбы не уйдешь. И не спрячешься, даже в камере.
Голицын поднял стакан, подержал его с таким видом, будто мысленно произнес поминальный тост, и молча выпил.
* * *Сидя в машине на Стрелке Васильевского острова, Шилов выкурил несколько сигарет. Вышел, прошелся по Дворцовому мосту. Облокотился на перила. Опять закурил.
Успев уйти из квартиры, он со стороны видел, как приехали уэсбэшники и убоповцы из арнаутовского отдела. Семь человек на двух машинах; куда столько, лучше бы делом занялись! Даже на улице было слышно, как они с треском вынесли дверь квартиры. Потом в двух окнах загорелся свет, на занавесках замелькали тени. Искали, видимо, очень дотошно: Шилов наблюдал полчаса, и за это время суета в маленькой квартире не стихла.
Отъехав подальше, с уличного таксофона Шилов дозвонился Иванычу и узнал новости. И про бойню у квартиры Егорова, и про Серегу.
— Пашка жив, — сказал Карташов, — но пока без сознания.
— Он мог видеть киллеров…
— Не факт. Я был на месте, прикинул, что к чему. Не факт, что он их видел. Но соседка якобы описала тебя и Егорова.
— Наши фотографии ей показывали?
— Я думаю, Арнаутов как раз сейчас этим занят. Не удивлюсь, если она тебя опознает. Ты меня понимаешь?
— Я тоже не удивлюсь…
— Что думаешь делать?
— Не знаю, Иваныч. Честно — не знаю. Слишком все… Слишком хреново!
— Держись!
— Куда деваться?
Шилов доехал до Дворцового моста, и теперь стоял, глядя на темную воду, в которой отражались огни большого города. Мимо проносились машины, шли люди. Шилов не видел ни одного грустного или озабоченного лица. Все улыбались, громко разговаривали. Все куда-то спешили. На них не объявляли охоту, у них не убивали друзей, никто их не предавал.
Никто не обращал на Романа внимания, как будто он стал невидимым.
Бросив в воду окурок, он потянулся за очередной сигаретой. Выругался, пробормотал:
— Рыжий! — и заторопился к машине.
…Он остановился за квартал от дома Соловьева и прошел пешком. Встал в темноте, присмотрелся. Из двух «уэсбэшных» машин у подъезда осталась только одна.
В обоих окнах квартиры горел свет, но пока Шилов стоял и смотрел, люстру в комнате погасили, осталось только голубое мерцание телевизора.
Сколько человек в хате? Не попробуешь — не узнаешь. С комфортом устроились, сволочи…
Шилов прокрался в подъезд, стал подниматься.
Наверху скрипнула дверь, раздались голоса.
Шилов бесшумно встал в темный угол под лестницей.
Спускались двое. Они громко разговаривали, не опасаясь, что их могут подслушать. По голосу Роман опознал одного: старший опер из УСБ, когда-то работал в Красносельском РУВД. Раздолбай еще тот. Его напарник говорил:
— Засада в доме покойника — плохая примета.
А тот отмахнулся:
— Да какая засада? Никто не придет. Леха просто с женой полаялся, не хочет домой. А тут жратва в холодильнике. Не пропадать же добру! Вот, помню, мы в Гатчине у одного цыгана сидели…
