Донна Леон - Высокая вода
— В чьем ведении находились экспонаты, отобранные для выставки, пока произведения были еще в Китае?
— Мы имели дело с человеком из Пекинского музея, Су Линем. Он — один из их ведущих археологов и очень знающий искусствовед.
— Он сопровождал выставки за пределы Китая?
Она помотала головой.
— Нет, ему не позволяло его политическое прошлое.
— Как это?
— Его отец был землевладельцем, так что он считался политически неблагонадежным или, по крайней мере, подозрительным. — Она увидела широко раскрытые от удивления глаза Брунетти и объяснила: — Я знаю, что это звучит нелепо. — Потом, после паузы, добавила: — Это на самом деле нелепо, но для них это в порядке вещей. Во время Культурной революции он десять лет пас свиней и разбрасывал навоз на капустных полях. Но как только революция кончилась, он вернулся в университет и, будучи блестящим студентом, получил работу в Пекине. Но ему не позволяют покидать пределы страны. Выставку вывозили партчиновники, которые рвутся за рубеж, чтобы походить по магазинам.
— И вы.
— Да, и я. — И добавила через секунду тихим голосом: — И Мацуко.
— Так что вы единственная, кто несет ответственность за кражу?
— Конечно, я отвечаю. Ясно, что они не станут обвинять партийцев, участвовавших в поездке, если все можно свалить на представителя Запада.
— Как по-вашему, что случилось?
Она покачала головой.
— Ничего не складывается. Или просто у меня в голове не укладывается.
— О чем речь? — прервала ее Флавия, которая вернулась в комнату с подносом.
Она прошла мимо Брунетти, намереваясь сесть рядом с Бретт на диван, и поставила поднос на стол. На нем были две чашки кофе. Она вручила одну из чашек Брунетти, взяла другую и села на диван.
— Там сахара две ложки. Я подумала, что вы столько кладете.
Игнорируя ее вторжение, Бретт продолжала:
— Должно быть, кто-то сговорился здесь с одним из партийцев.
Хотя Флавия пропустила вопрос, который вызвал это объяснение, она не попыталась скрыть свою реакцию на ответ. Она повернулась и уставилась на Бретт в ледяном молчании, потом сверкнула глазами в сторону Брунетти.
Когда никто не произнес ни слова, Бретт заговорила:
— Ладно. Ладно. Или с Мацуко. Может, и с Мацуко.
Брунетти был уверен, что рано или поздно ей придется убрать это «может».
— Кто? Семенцато? — спросил Брунетти.
— Возможно. В любом случае, кто-то из музея.
Он перебил ее:
— А кто-нибудь из этих, как вы их называете, партийцев говорил по-итальянски?
— Да, двое или трое.
— Двое или трое? — переспросил он. — Сколько же их всего было?
— Шесть, — ответила Бретт. — Партия заботится о своих.
Флавия фыркнула.
— Насколько хорошо они говорили по-итальянски? Вы не помните? — спросил Брунетти.
— Достаточно хорошо. — Она помолчала, но потом заметила: — Нет, недостаточно хорошо для этих целей. Я была единственной, кто мог говорить с итальянцами. Если это они, то они должны были говорить по-английски.
Мацуко, припомнил Брунетти, получила образование в Беркли.
Раздосадованная Флавия рявкнула:
— Бретт, когда ты, наконец, прозреешь и поймешь, что на самом деле случилось? Мне нет дела до вас с этой японской девчонкой, но ты сама посмотри. Ты же играешь со смертью. — Она неожиданно замолчала, потянула из чашки кофе, но, обнаружив, что чашка пуста, резко поставила ее на стол перед собой.
Все долго сидели тихо, пока Брунетти наконец не спросил:
— Когда могла произойти подмена?
— После закрытия выставки, — ответила Бретт дрожащим голосом.
Брунетти перевел взгляд на Флавию. Она молчала и глядела на свои руки, свободно лежащие у нее на коленях.
Бретт глубоко вздохнула и прошептала:
— Ну ладно. Ладно. — Она откинулась на диване и стала смотреть, как дождь стучит по стеклам верхних окон. Наконец она произнесла: — Она была здесь во время сборов. Она должна была проверить каждый экспонат, прежде чем итальянская таможня опечатает упаковку, а потом запечатает ящик, в который сложены коробки.
— Она бы узнала фальшивку? — спросил Брунетти.
Бретт долго не отвечала.
— Да, она бы увидела отличия. — Брунетти подумал, что Бретт собирается что-то добавить к этому, но она этого не сделала. Она созерцала дождь.
— Как долго они должны были заниматься упаковкой?
Бретт прикинула и ответила:
— Четыре дня. Или пять?
— А потом что? Куда отсюда повезли ящики?
— В Рим самолетом «Алиталии», но потом они там застряли больше чем на неделю из-за забастовки в аэропорту. Оттуда их отвезли в Нью-Йорк, и там их задержала американская таможня. Затем их погрузили на самолет китайской авиалинии и доставили в Пекин. Печати на контейнерах проверяли каждый раз, когда их загружали в самолет или выгружали оттуда, и при них всегда была охрана, пока они находились в иностранных аэропортах.
— Сколько прошло времени с тех пор, как они покинули Венецию и оказались в Пекине?
— Больше месяца.
— А когда вы увидели экспонаты?
Она заерзала на диване, прежде чем ответить ему, но глаз не подняла.
— Я вам говорила, этой зимой.
— А где вы были, когда их паковали?
— Я говорила. В Нью-Йорке.
Вмешалась Флавия:
— Со мной. У меня был дебют в «Метрополитен». Премьера была на два дня раньше, чем здесь закрывалась выставка. Я пригласила Бретт поехать со мной, и она поехала.
Бретт наконец оторвалась от дождя и посмотрела на Флавию.
— И я оставила Мацуко присматривать за погрузкой. — Она откинула голову на спинку дивана и уставилась в потолочные окна. — Я уехала в Нью-Йорк на неделю, а осталась на три. Потом я вернулась в Пекин ждать прибытия груза. Когда он не прибыл, я вернулась в Нью-Йорк и провела его через таможню США. Но потом, — продолжила она, — я решила остаться в Нью-Йорке. Я позвонила Мацуко и сказала ей, что задержусь, и она вызвалась поехать в Пекин, чтобы принять коллекцию, когда она вернется в Китай.
— В ее обязанности входила проверка прибывших экспонатов? — спросил Брунетти.
Бретт кивнула.
— Если бы вы были в Китае, — спросил Брунетти, — то вы бы сами распаковывали коллекцию?
— Я только что вам это сказала, — огрызнулась Бретт.
— И вы бы тогда же заметили подмену?
— Конечно.
— Вы видели хоть какой-то из экспонатов до этой зимы?
— Нет. Когда они только прибыли в Китай, то застряли в каком-то бюрократическом аду на шесть месяцев, потом их выставили на показ в одном из помещений таможни, а потом наконец разослали по музеям, из которых их взяли для выставки.
— Тогда-то вы и поняли, что произошла подмена?
— Да, и сразу же написала Семенцато. Примерно три месяца назад. — Ни с того ни с сего она подняла руку и стукнула по ручке дивана. — Ублюдки, — сказала она гортанным от ярости голосом. — Грязные ублюдки.
Флавия, пытаясь ее успокоить, положила руку ей на колено.
— Бретт, тут ничего не поделаешь.
Бретт набросилась на нее:
— Это не твоей карьере пришел конец, Флавия. Люди будут приходить и слушать твое пение, что бы ты ни натворила, но эти перечеркнули последние десять лет моей жизни. — Она замолчала на секунду и добавила потише: — И всю жизнь Мацуко.
Когда Флавия попробовала возразить, Бретт продолжила:
— Все кончено. Если китайцы это обнаружат, они меня никогда больше не впустят. Я несу ответственность за эти произведения. Мацуко привезла с собой из Пекина бумаги, и я их подписала, когда вернулась в Сиань. Я подтвердила, что все было на месте, в том же состоянии, в каком было вывезено из страны. Я должна была быть там, должна была все их проверить, но я отправила ее, потому что была с тобой в Нью-Йорке, слушала твое пение. И это стоило мне карьеры.
Брунетти посмотрел на Флавию, увидел, как вспыхнуло ее лицо при звуках гневного голоса Бретт. Он видел изящную линию ее плеча и руки, повернутых к Бретт, изучал изгиб шеи и линию скул. Возможно, она стоила карьеры.
— Китайцы ничего не узнают, — сказал он.
— Что? — спросили обе.
— Вы сказали своим друзьям, которые провели экспертизу, что это за образцы? — спросил он у Бретт.
— Нет, не сказала. А что?
— Тогда только мы, наверное, и знаем об этом. Конечно, если вы не говорили никому в Китае.
Она помотала головой.
— Нет, я никому не говорила. Только Семенцато.
Тут вмешалась Флавия:
— А я сомневаюсь, что он кому-нибудь сказал, кроме того типа, которому их продал.
— Но я должна рассказать им, — возразила Бретт.
Вместо того чтобы посмотреть на нее, Флавия и Брунетти переглянулись через стол, внезапно поняв, что можно сделать, и только огромным усилием тренированной воли каждый удержался от того, чтобы пробормотать: «Американцы!»
Флавия попыталась ее урезонить.
