Николай Оганесов - Мальчик на качелях
– Он вел себя безобразно! Он был несправедлив! – При воспоминании о той встрече Сергей Сергеевич обидчиво вытянул в хоботок губы и несколько раз дернул себя за пуговицу. – Но я дал ему еще один шанс.
– Еще одна пересдача?
– Да. Он этим шансом не воспользовался, даже не пришел. Мне оставалось поставить в известность профессора.
– Я знал, что этим кончится, – сказал тогда Вышемирский. Внешне он оставался совершенно спокоен. – Сергей Сергеевич, свяжите меня со Стаднюком, пожалуйста.
– Вы хотите...
– Да, приказ об отчислении, – жестко отрезал профессор.
– Иван Матвеевич, я не могу советовать вам, я просто прошу вас: не торопитесь с приказом. Отчислить Юрия вы всегда успеете. Он хочет учиться...
Вышемирский с любопытством посмотрел на Черпакова.
– Что вы предлагаете?
– Дайте ему возможность реабилитироваться.
– У него три задолженности.
– Но достаточно ликвидировать одну, и мы можем в порядке исключения отложить переэкзаменовки до осени.
– Вы, конечно, имеете в виду задолженности по своему предмету?
– Да, по моему.
– Он пересдавал вам уже три раза, а на четвертый просто не явился. У вас есть уверенность, что он сдаст успешно?
Черпаков замялся:
– Уверенности нет, но...
– Что «но»?
– Иван Матвеевич, мне лично жаль Юрия. Мне лично – понимаете? – Черпаков не мог набраться смелости, чтобы поставить все точки над «i». – Мне лично... лично мне, – мямлил он. – Мне думается он сдаст экзамен.
– Вот как? И когда же, по-вашему, он его сдаст?
– Не позднее чем завтра. – Сергей Сергеевич уже решился, и терять ему было нечего.
Лицо профессора мгновенно посерело. Черпаков посмотрел на него, и ему стало страшно.
– Вон отсюда, – тихо сказал Вышемирский. – Я не хочу вас видеть.
Черпаков взмахнул рукой, будто отгоняя от себя неприятное видение.
– После того случая, – устало сказал он, – наши отношения с профессором изменились в худшую сторону. Он, конечно, понимал причины, толкнувшие меня на постыдное предложение, но не простил... – Сергей Сергеевич вздохнул и продолжал без всякого выражения: – В тот же день был издан приказ об отчислении Юрия Вышемирского из института. А вечером Ивана Матвеевича прямо с факультета увезла «Скорая помощь».
– Бедный профессор! – вырвалось у меня. Черпаков удивленно вскинул глаза.
– Не кощунствуйте! – сказал он сердито.
И поделом: думать надо, прежде чем говорить.
Черпаков окликнул девочку. Она побежала к нам, но на полдороге споткнулась и с разбега упала в траву. Раздался громкий плач.
– Не подавайте вида. – Сергей Сергеевич даже не посмотрел в ту сторону. – Надо воспитывать в детях самостоятельность. Пусть выплачется, боль утихнет, и она сама успокоится.
Сложная наука – педагогика. Возможно, Черпаков смыслил в ней неизмеримо больше, чем я, – у меня не было времени выяснять это.
Я подбежал к девочке, поднял ее с земли, отряхнул платьице.
– Не надо плакать, Анечка, а то... – Что бы пострашнее придумать? – А то все бабочки разлетятся и больше никогда не прилетят. Ты ведь не хочешь, чтобы они разлетелись?
– Не хочу. – В ее глазах еще стояли слезы.
– Тогда иди и поймай вон ту, с желтыми крылышками. – Я легко подтолкнул ее в спину. – Только не торопись, а то снова упадешь.
Вернувшись к лавочке, я застал Черпакова в той же позе.
– Теперь я кое-что понимаю, Сергей Сергеевич, – присаживаясь, сказал я. – Позавчера, когда вы вошли в дом и увидели, что Иван Матвеевич мертв, то сразу увязали его смерть с бегством Юрия. Вы и до сих пор думаете, что...
– А что бы вы подумали на моем месте? – выдавил из себя Черпаков. – У него были причины не любить отца.
– Да, причины у него были, – согласился я.
Издали донеслись тягучие, траурные звуки музыки.
– Нам пора, – устало сказал Черпаков.
– У меня еще один, последний вопрос, – остановил его я. – В прошлый раз мне показалось, что вы знаете, куда мог уехать Юрий. Это так?
– Я не хотел путать вас своими домыслами. Юрий часто ездил в Ригу. Кажется, у него там есть знакомые.
Сергей Сергеевич кивнул на прощание и пошел к дочери. Она подпустила его поближе, но в последний момент увернулась и отбежала в сторону. Черпаков сказал что-то резкое, протянул руку, но она снова отбежала...
Стоя в сторонке, я ждал, пока схлынет встречный поток людей, возвращающихся с гражданской панихиды.
Сначала прошли студенты. Они сдержанно переговаривались, делая при этом излишне строгие лица, но молодость брала свое: кто-то вполголоса уже спорил с товарищем, прямо на ходу заглядывая в конспект, кто-то смеялся шутке. За студентами отдельными группками по два-три человека чинно прошествовали преподаватели. Последними шли музыканты.
Логвинов, когда я подошел к нему, стоял спиной ко мне и, приподнявшись на цыпочки, смотрел в сторону церквушки. Услышав мои шаги, обернулся.
– Не было Юрия, Владимир Николаевич, – сообщил он, но по его сияющему виду я понял, что это не все новости.
– А что ты там высматривал?
Он не ответил, пока не убедился, что поблизости нет ни души.
– Считайте, что магнитофонная кассета у нас в кармане. – Он поманил меня за собой. – Пойдем поближе, сами все поймете.
У металлической ограды, сплошь заставленной пышными венками, мы остановились.
«Маркин приходил», – подумал я, заметив большой букет желтых роз у мраморного надгробия с надписью «Вышемирская Елизавета Максимовна».
– Внимательней смотрите, Владимир Николаевич, – предупредил Логвинов.
«Что за чертовщина! Ну, венки, ну, надписи на лентах...» Я детально осмотрел пространство за оградой и в непосредственной близости от нее.
– Сочиняешь ты что-то... – начал было я, но в это время в глаза бросились полевые ромашки – небольшой, с десяток цветов букетик. «Да это же точная копия того самого, с веранды! И девушка, встречавшая Юрия после работы, тоже приходила с ромашками!»
Я не силен в геометрии, и совсем недавно, когда дочь зубрила очередную теорему, мне стоило большого труда втолковать, что через две точки можно провести только одну прямую. В ту среду, двадцать шестого сентября, я бы обязательно привел наглядный пример с цветами. Не знаю, помогло бы это ей понять логику древних греков, но я лично проникся к ним еще большим уважением.
– Интересно, – сдержанно заметил я. – Ты видел, кто их принес?
– Для чего же я здесь стоял? – сказал Логвинов. – Девушка, на вид лет девятнадцати-двадцати...
– Блондинка?
– А вы откуда знаете? Она подошла минут через пять после того, как вы с Черпаковым ушли. Я сразу обратил на нее внимание: держалась как-то особняком, хотя кое-кто из студентов с ней поздоровался. В руках цветы. Когда стали расходиться, Сотниченко увел ее с собой.
Девушка заинтересовала меня, но раньше, чем через пару часов, вестей от Сотниченко ждать не приходилось.
– Когда тебе на вокзал? – спросил я.
– К половине восьмого.
– Тогда пойдем со мной. Надо покопаться в записной книжке Вышемирского. В ней должен быть записан один рижский номерок.
Мы направились к выходу, и по дороге Логвинов рассказал о том, что удалось узнать в школе, где в свое время учился Юрий.
Глава 5
Среда, 26 сентября (продолжение)
День назад Юрий выбежал из своего дома и больше туда не возвращался. Он ушел из дома, в котором остался труп отца, из дома, в котором была совершена кража. Чего он боялся? Ответственности? Допустим. Но ответственности за что? За кражу? Маловероятно. Отчего же он убегал? Куда и зачем? Второй день мы бились над этими вопросами. Что-то сказал Черпаков, что-то Корякин, что-то Песков, но в общей сложности это мало что дало.
Оставалась тонкая белая папка с рассказами Вышемирского. Я был близок к тому, чтобы согласиться с мнением Андрея Васильева. В отличие от меня он встречался с Юрием, говорил с ним, а известно, как часто слово, тон, которым оно сказано, выражение глаз при живом общении с человеком дают во сто крат больше, чем тщательное изучение его биографии или встречи с десятком свидетелей. Не вызывало сомнений, что в своих рассказах Вышемирский описывал события, происшедшие в его жизни, людей, лично ему знакомых. Существовало, правда, маленькое «но». Оставалось неизвестным, какую роль при этом играло авторское воображение. Реальность и вымысел в его рассказах переплетались настолько тесно, что отличить одно от другого было трудно, если вообще возможно.
Так мы пришли к необходимости проверить, насколько догадка Андрея Васильева соответствовала действительности.
«Щелчок был самым тщедушным мальчиком в классе». Эта фраза из рассказа «Второй раунд» привела Логвинова в школу, где с первого и до последнего класса учился Вышемирский. Инспектор начал с директорского кабинета, и ему повезло: на фотографии, которая в числе других украшала стены кабинета – среди выпускников десятого класса «Б» самым худеньким был мальчик, под овальным снимком которого стояла фамилия, устранявшая последние сомнения: Щелканов В. Никак иначе, как Щелчком, его, по ребячьим законам, в школе окрестить не могли. По воле случая бесстрастная рука фотографа поместила рядом с ним двух других персонажей «Второго раунда»: по одну сторону Юрия, по другую – скуластого светловолосого паренька с глубоко посаженными бусинками глаз. «Зотов Е.» – свидетельствовала подпись.
