Николай Оганесов - Мальчик на качелях
– Постоим здесь, – сказал я, когда мы подошли настолько близко, чтобы слышать и видеть то, что происходит у могилы.
– ...Иван Матвеевич был строг. Но все мы знаем, что по отношению к себе он был неизмеримо строже. И еще мы знаем, что его требовательность была основана на обостренном чувстве справедливости, верности делу, которому он посвятил всю свою жизнь...
– Кто это говорит? – спросил я.
– Ректор, – ответил Логвинов.
Среди присутствующих, а их было не менее ста человек, были и молодые люди – они пришли прямо с занятий; с портфелями и сумками, с зажатыми под мышками учебниками, – и более пожилые, те стояли ближе к оратору. В глаза бросалось преобладание черных костюмов, темных галстуков, белоснежных рубашек.
– Смотрите, Черпаков, – шепнул мне Логвинов. Впереди, рядом с обитым красным материалом гробом, стоял Сергей Сергеевич. Одной рукой он поддерживал венок с траурной лентой, а другой, как всегда, выкручивал пуговицу на своем пиджаке. Глаза его покраснели, было видно, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать. Женщина, стоявшая рядом, наклонилась и сказала что-то ему на ухо. Черпаков кивнул, передал ей венок, взял за руку маленькую девочку с черными бантами в косичках и повел ее в сторону боковой аллеи.
– Здравствуйте, – сказал я, когда они поравнялись с нами.
Сергей Сергеевич вздрогнул от неожиданности.
– Здравствуйте. А я вас не заметил... Это моя дочь – Анечка.
Девочка тряхнула косичками и, улыбнувшись, дернула отца за руку.
– Ну, папа!
– Простите, вы не знаете случайно, где здесь туалет? – спросил он. – Дочь вот не вовремя...
– Пойдемте поищем, – предложил я и сделал знак Логвинову оставаться на месте.
Втроем мы вышли к окраине кладбища. Девочка ненадолго оставила нас.
– Не стоило брать ее с собой, Сергей Сергеевич, – сказал я. – Ребенок все-таки.
– Оставить не на кого было. – Он рассеянно крутил пуговицу.
– В таком случае пусть лучше здесь побегает. А мы с вами поговорим. Не возражаете?
– Я бабочек половлю, ладно, папа? – издали крикнула девочка.
Черпаков махнул ей рукой и опустился рядом со мной на рассохшуюся лавочку.
– Я вас слушаю.
– Вообще-то послушать хотел я, Сергей Сергеевич.
– Я сказал вам все. В прошлый раз. – Он с тоской посмотрел на резвящуюся в высокой траве дочь – наверное, сейчас он ей сильно завидовал.
– Как же так? А анонимное письмо?
– Письмо? – переспросил Черпаков. – Какое письмо?
– «Товарищ прокурор, – начал я воспроизводить по памяти. – Два преподавателя нашего института, включенные в приемную комиссию, берут взятки за то...»
– Хватит, – остановил меня Черпаков. – Я помню.
Он сорвал длинный тонкий стебелек, сунул его в рот и, надкусив, сплюнул.
– Горько...
Было видно, он не настроен к откровенности. Пришлось, как и в прошлый раз, помочь.
– Не понимаю я вас, Сергей Сергеевич. Вы что же, считаете, что анонимные звонки и письма – лучший способ общения между людьми? Еще в прошлый раз я заметил, что вы человек стеснительный, но не до такой же степени, чтобы не ставить свою подпись там, где ей положено стоять.
– Владимир Николаевич – так, кажется, вас зовут? – уточнил он. – Так вот, Владимир Николаевич, я трус, и вы уже имели случай убедиться в этом. Зачем же всякий раз напоминать...
– Трусостью можно объяснить ваше поведение позавчера. Вы боялись признаться, что побывали в доме Вышемирских и видели труп профессора раньше нас. Исключительные обстоятельства не оправдывают ложь, но...
– А взятки – не исключительные обстоятельства?! – взорвался Черпаков. – Всю жизнь я сталкиваюсь с исключительными обстоятельствами. Надоело! Надоело! – Он говорил так, словно обвинял меня в чем-то. – Почему именно я услышал разговор тех двух мерзавцев?! Почему именно мне пришлось сообщать о взяточничестве?! Мне тогда предстояла защита диссертации. Вы понимаете, какое это событие в жизни ученого! Вместо того, чтобы думать о защите, я вынужден был заниматься взяточниками. Я боялся, что стану жертвой мистификации, злой шутки, боялся утверждать, не имея настоящих доказательств. Но и молчать я не мог...
Волнуясь, он продолжал говорить о своем страхе, о мотивах своего поступка, а я смотрел на девочку и думал о том, как могла бы сложиться моя встреча с Иваном Матвеевичем Вышемирским, останься он в живых. Мне было бы о чем поговорить с ним. Не как следователю с потерпевшим – нет. Как человеку с человеком, как отцу с отцом. После юношеских рассказов Юрия, после встречи с Песковым многое стало понятным. Многое, но, к сожалению, не все. В общих чертах можно было представить отношения Юрия с отцом. Но что значит «в общих чертах»? К тому же в этой семейной истории оказалось задействовано много других участников, в том числе Черпаков, и я уже не мог позволить себе «представлять в общих чертах», домысливать. Я должен был знать и понять все. Даже если для этого придется доставить моему собеседнику несколько неприятных минут...
– ...случился инфаркт, – продолжал Сергей Сергеевич. – Кто мог предполагать, что у него слабое сердце?
Я перебил его:
– Вы можете сказать определенно, последствием чего был сердечный приступ?
– Собственно говоря, приступов было два. – Черпаков даже не заикнулся о том, что в прошлый раз ни слова не сказал об этом. – Первый – сразу, как только он узнал о взяточниках. Проболел Иван Матвеевич около месяца. Лежал в больнице, а я, несмотря на запрет, навещал его.
– Запрет?
– Да, он категорически запретил приходить к себе.
– Почему?
– Не знаю. Я объяснял это его состоянием.
– Но вы приходили к нему, следовательно, пользовались его особым доверием?
– Так получилось. – Он поправил съехавшие с переносицы очки. – Как-то Иван Матвеевич попросил меня навести справки о сыне: был ли Юрий в той группе, где вступительные экзамены принимали Головня и второй взяточник. Я выполнил его просьбу и установил, что при поступлении в институт Юрий попал в другую группу.
– То есть он поступил честно?
– На общих основаниях, – поправил меня Черпаков.
– Как отнесся к вашему сообщению профессор?
– После выписки из больницы он в моем присутствии говорил с сыном.
– Разговор происходил дома?
– Нет, в служебном кабинете профессора. Иван Матвеевич категорически потребовал от сына, чтобы он перешел в другой вуз, ссылаясь на то, что ему не хотелось бы, чтоб на факультете было два Вышемирских: преподаватель и студент. Юрий сказал, что он занимается добросовестно, сдает экзамены в срок и уходить не собирается. Тогда профессор предупредил его: «Студент Вышемирский, имейте в виду, что я лично буду следить за вашей успеваемостью, не как отец, а как заведующий кафедрой, и не обижайтесь, если я буду слишком крут».
– Неужто в этом была необходимость? – спросил я.
– Профессор во всех вопросах оставался принципиальным, – сухо ответил Черпаков.
– Любая крайность больше похожа на предвзятость, чем на принципиальность, – возразил я, хотя чувствовал – спорить бесполезно.
Черпаков пожал плечами.
Теперь я не сомневался, что наш разговор с профессором вряд ли прошел бы гладко – ведь Черпаков был всего-навсего его учеником! Мне оставалось принять это к сведению и спросить, что послужило причиной второго сердечного приступа.
– Он случился через год, – ответил Сергей Сергеевич. – На втором курсе я вел проблемную журналистику. Дисциплина сложная, на экзамене многие засыпались. Среди несдавших оказался и Юрий. Неудовлетворительная оценка по моему предмету была решающей: за ним числилось еще две задолженности.
– Вы дали ему возможность пересдать экзамен?
– А как же! Как и всем задолжникам. Прямо во время сессии. После третьей неудачной попытки Юрий решил переговорить со мной. Дождался после занятий на улице...
6– Моя фамилия Вышемирский.
– Знаю.
– Я сын профессора Вышемирского.
– Это мне тоже известно.
– У меня две неудовлетворительные оценки. Ваша третья.
– Могу дать совет: подготовьтесь как следует и приходите сдавать.
– Мне не нужны ваши советы! – огрызнулся Юрий. – Я совершеннолетний.
– Простите, но в таком случае не совсем понятно, о чем вы хотите говорить со мной.
– Вы бывали у нас дома, Сергей Сергеевич. Вы ученик отца, вам я могу сказать то, чего не скажу ему... Я не могу просить его, понимаете...
– Вы пришли, чтобы, используя авторитет отца, принудить меня поставить вам фиктивную оценку?..
Юрий молчал, кусая губы.
– Вы неправильно меня поняли, – сказал он. – Мне от вас ничего не нужно... – Он повернулся, чтобы уйти, но в последний момент остановился и с вызовом крикнул: – Слушайте, вы! Сейчас я скажу все, что думаю о вас. Вы ханжа, лицемер... вы червяк! И через десять лет вы все так же будете копаться в зачетных книжках, мучить студентов, тискать свои хилые статьи в сборниках, которые никто не читает. Мы встретимся на улице, и я не подам вам руки! Потому что вы ничтожество! Самодовольное ничтожество!
