Николай Оганесов - Мальчик на качелях
Мы вышли из цеха во внутренний двор, присели у фонтанчика с питьевой водой.
– Сегодня второй день, как его нет на работе, – сказал Песков.
– Вас это не удивляет? – спросил я и тотчас по каким-то неуловимым признакам, может быть, по выражению глаз понял, что разговора, состоящего из стандартных вопросов и ответов на них, у нас не получится.
– Знаете что, давайте я попробую рассказать сам, – предложил он. – А потом, если у вас останутся вопросы, вы спросите.
Я не возражал, и Песков начал с того, как совершенно случайно несколько лет назад с компанией ребят попал в гости к Вышемирскому. Послушали музыку, посмотрели его картины. Сидели недолго, люди подобрались разные, малознакомые, и до сих пор Песков не мог толком сказать, кто из них был приятелем Вышемирского. Собрались уходить. Юрий пошел провожать, и так получилось, что, когда все разъехались, они с Песковым остались вдвоем. Разговорились...
– Не пойму я, Юра, почему бы тебе не заняться настоящим делом?
– Что ты имеешь в виду?
– Твои эксперименты. Несерьезно это... Шел бы лучше к нам в бригаду, на комбинате художники нужны. Техникой ты владеешь, цвет чувствуешь хорошо, подучишься немного – будешь настоящим специалистом.
– Не агитируй. Я ведь картины пишу так, от нечего делать, в свободное время.
– А в несвободное чем занимаешься?
– Литературой балуюсь. Пишу рассказы.
– И получается? – спросил Песков.
– Вроде да.
– Жаль, а то шел бы все-таки, а?
– Чего я у вас не видел! Игрушки раскрашивать и ребенок умеет.
– При чем тут игрушки? У нас продукция разная: и маслом пишем, эмали выпускаем, чеканку.
– А как тебе вообще мои картины? – По тону вопроса Песков догадался, что на протяжении всего вечера его новый знакомый, как черепаха под панцирь, прятался за бравадой, хотел выглядеть уверенным, в то время как изнутри его точила какая-то тревога, и еще он почувствовал, что Юрий нуждается в поддержке, но не имеет ее.
– Как ты пишешь, мне понравилось, а вот что пишешь, извини, нет. Они у тебя эффектные, броские, мимо них не пройдешь, но, старик, этого мало, требования к настоящим творениям искусства намного выше. Ты дурачишься, и это можно понять, но когда-нибудь придется заняться делом всерьез, и спрос станет побольше. По себе знаю... Если в литературе ты тоже так, ничего из этого не выйдет. Согласен?
– Не знаю, – задумчиво ответил Юрий. – Может быть, ты и прав.
Песков был ненамного старше, возможно, поэтому Юрий вопреки обычной для него нерешительности смог быть с ним откровенным. Провожая друг друга от дома до остановки и обратно, они еще долго спорили о жизни, о литературе, о живописи. Взгляды не совпадали, они то и дело переходили на крик, но, как это часто бывает, расстались почти друзьями. И тот и другой не сомневались, что встретятся снова, но прошел день, другой, за ним еще и еще около двух лет прошло, прежде чем они встретились во второй раз. И снова свел случай.
Песков с группой дружинников дежурил на одной из центральных улиц города. У пивного ларька они услышали шум. Подошли. При виде дружинников спорщики поспешно разошлись. У длинной деревянной стойки остался только худенький высокий паренек. Это был Вышемирский. Он узнал Пескова, пошатнувшись, сделал шаг навстречу.
– Сенька, друг! Сколько лет!
– По какому поводу ты так набрался? – спросил Песков, отведя его в сторону.
– Исключили меня, Сеня! Вылетел из института. – Он коротко хохотнул. – Поздравляй со вступлением в новую жизнь!
– За что исключили-то?
– За неуспеваемость. Три неуда получил. – И, обращаясь скорее к какому-то невидимому, внутреннему своему собеседнику, чем к Пескову, он сказал: – Красиво отчислили. Родной отец принципиальность проявил, приказ об отчислении подготовил. Он ведь у меня профессор! Может, слышал? Книжки умные пишет, а сам, сам... – Стало заметно, что Юрий не на шутку расстроен. – Как ты считаешь, Сеня, отцам положено рассказывать сказки? Нет, ты скажи, положено? А если нет, то кто за них это должен делать?
Песков не знал, что сказать, но Вышемирский, похоже, и не ждал ответа.
– Положено, я точно знаю. – Он отвернулся. – Каждый отец должен рассказать хоть одну сказку. Иначе какой же он отец! – Мысли его сделали неожиданный скачок. – Мне уже двадцать три, понимаешь? И жизнь не простила мне ни одной ошибки. Ни одной! Я расплачиваюсь за каждую, расплачиваюсь сам. До сих пор. Даже за самую первую. А ведь я мог их не делать, Сеня! Мог, но делал, делаю и, наверное, буду делать...
Пескову искренне хотелось поддержать Юрия, успокоить, но как это сделать, он не знал.
– Слушай, старик, возьми себя в руки, ты же взрослый человек, – сказал он, но слова его произвели на Юру обратное действие.
– И ты туда же! – Вышемирский через силу рассмеялся. – Он ведь тоже считает меня взрослым. Всю жизнь хотел, чтобы я скорее стал взрослым, поменьше надоедал ему. А я назло ему остался мальчиком. Да, мальчиком, который любит кататься на качелях. Назло всем вам: тебе, ему, всем...
Песков записал номер своего телефона и дал его Юрию, но уже тогда понял, что Вышемирский не позвонит. Позже он часто вспоминал о Вышемирском и, чтобы избавиться от укоров совести, искал и находил все новые, как ему казалось, веские причины, оправдывающие его невмешательство.
– Все мы в таких случаях бываем дьявольски изобретательны, – сказал мне бригадир, задумчиво глядя, как из питьевого фонтанчика упругой струйкой бьет вода. – Я убеждал себя, что он взрослый, самостоятельный человек, что я сверх всякой меры загружен общественной работой. Тогда это звучало убедительно, сейчас – как лепет младенца. Год назад мы снова встретились. Внешне он совсем не изменился. Сказал мне, что временно работает почтальоном, изредка пишет картины. Я понял, что у него по-прежнему не все благополучно. Приходи, говорю, к нам, найдем тебе работу по душе. Он пообещал подумать. Через неделю пришел. Зачислил я его в бригаду. Работа ему понравилась, я это заметил сразу, но вот с ребятами он сходился трудно. Со мной тоже не откровенничал. Держался обособленно, друзей так и не завел. Иногда удавалось втянуть его в разговор о работе, о живописи, но как только речь заходила о чем-то, имеющем отношение к нему лично, он замыкался.
Песков посмотрел на часы, давая понять, что наше время на исходе.
– Вы спрашивали, удивило ли меня отсутствие Юрия? Да, удивило. Надо было видеть его год назад и сейчас. Он сильно изменился. В лучшую сторону. Не люблю громких слов, но, по-моему, у него появился какой-то интерес к работе, к жизни, что ли. Юрий противоречивый, сложный человек, но, мне кажется, он начал привыкать к нам, а мы к нему. – Песков поднялся. – И вот что я вам еще скажу: произошло какое-то недоразумение. Рано или поздно он вернется на комбинат. Это мое личное убеждение.
Я поднялся вслед за ним. Спрашивать вроде было не о чем.
– У Вышемирского была девушка? – спросил я.
– Кажется, да. Несколько раз его встречала какая-то девушка. Мы вместе выходим после работы, и я видел, как она ждала его на углу.
– Давно это было?
– Первый раз я обратил на нее внимание еще весной.
– Опишите ее, – попросил я.
– Я видел ее издали, – ответил бригадир и после секундного колебания добавил: – Блондинка. Лет девятнадцать. И в руках цветы. Каждый раз полевые ромашки...
5– Остановка «Минутная», – объявил водитель автобуса. – Прошу подготовиться к выходу.
Я отвел взгляд от окна и начал пробираться к передней площадке.
У входа на кладбище маялся Логвинов. Видимо, ждал он давно.
– Опаздываете, Владимир Николаевич. Панихида началась.
– Где Сотниченко?
– Уже там. Юрия пока не видно.
Мы прошли через узкие воротца, у которых висели образцы траурных табличек и приглашение пользоваться услугами соответствующего бюро. На аллею падала густая тень. Под ногами приятно шуршал гравий.
– Значит, говоришь, муха не пролетит? – не выдержав, спросил я.
Логвинов понял, о чем я говорю, но, по-моему, ему не стало стыдно.
– А вы проверку решили устроить? У вас, что, Владимир Николаевич, ручки не было? – невозмутимо спросил он. – Попросили бы – я свою мог одолжить.
– Как это понимать?
Он протянул мне сыроватый еще снимок, и я снова порадовался, что Зина не видела, как элегантно выглядит ее супруг, когда перелазит через чужие заборы. Да и дочь вряд ли пришла бы в восторг от спортивной выправки отца.
– Есть еще, – сообщил он и поинтересовался: – Показать?
– Не надо, – буркнул я. Если у меня и было какое-то желание, связанное с фотографиями, так это чтобы их вообще не было.
Мы прошли мимо маленькой и нарядной кладбищенской церквушки. На ее крыше, рядом с главным куполом, блестела на солнце новенькая телевизионная антенна. Обогнув церковь, мы вышли к заасфальтированному пятачку, где толпились люди.
