Мишель Сланг - Холод страха
Голову давило — так отчаянно, что слушать отца было мукой. Так, словно мозги медленно выдавливают изнутри черепа — в область лба, что, собственно, и делали стремительно разбухающие лимфатические узлы. Чтобы как-то ослабить боль, хотелось набрать в грудь побольше воздуху, как после самого тяжкого физического усилия, как если бы спринтом бежала по кругу, снова и снова, без остановки. Так бы и самый выносливый спортсмен сломался, захлебнулся бы стоном. Но она-то, она ж и дышать глубоко не может, и быстро — тоже! Болезнь уже и легкие ее зацепила, так что каждый вздох делать приходится осторожно.
Даже перевести взгляд на лица родителей — и то невыносимо, а она пытается, пытается, пытается! Невозможно поверить, что просто поднять глаза может быть настолько трудно.
Так что она продолжает смотреть на руки — и понимает, что совершенно не в силах, как бы там ни было, понять, о чем вещает голос отца, и опускает веки.
"Так что же, поговорить мне с доктором?" — Мать снова задает вопрос, шепчет, наклонившись к самому уху Вилоны.
"Нет, мама". Больше ей не хочется говорить. Слова из-за болезни нечеткие, смазанные. Мать слишком сильно испугается.
И она разрешает себе уплыть в тишину, надеясь только, что улыбка ее сохранится, возможно, и в беспамятстве…
Лебедь кружил и кружил над головой — спокойно, однообразно, избегая тратить силы. Парил в воздухе, шевеля крыльями только изредка, только чтобы удержаться на лету. Выжидал. Опасался спуститься на землю.
Но, раз уж она позвала его, рано или поздно спуститься на землю придется?
Пришлось. И он спустился — в самом дальнем от нее конце озера, так далеко, что она не услышала даже с плеском хлестнувших по воде крыльев. Принялся бесцельно плавать по крошечному заливчику, всячески демонстрируя, что ее тут вроде бы и нет. Однако время от времени долгая шея грациозно изгибалась — лебедь делал вид, что, по птичьей привычке, клювом чистит перья, но она знала — на самом деле он смотрит на нее.
Наконец Вилона решилась обогнуть озеро и подобраться к лебедю поближе. Странно — нынче ночью ее одежды словно бы стали тяжелее, и воздух уже много теплее, чем раньше. Окружающий пейзаж не казался таким дружелюбным, как в прошлый раз. А шаги как будто делались все короче и короче — пока она не осознала, что, сколько бы ни старалась, не может заставлять ноги двигаться снова и снова. Чтобы обогнуть озеро, ушла почти что вся ночь.
Лебедь и не подумал улетать. Он даже не выплыл из своего заливчика. Уже почти на рассвете она присела у самой воды на скамью, сложенную из светлых округлых камней, и принялась смотреть, как он скользит по воде — футах в двадцати. Она наблюдала, зачерпывая воду горстью, прислушиваясь, как капля за каплей утекают между пальцев, возвращаясь в свою, озерную стихию.
"Почему же ты так стыдишься? Почему не приблизишься?" — спросила она наконец.
Не отвечая, он одним взмахом крыльев перелетел на берег и, коснувшись земли, обратился в того же юношу, что и раньше. Отвернулся — и пошел мимо нее к невысокому холму, поросшему огромными маками. Поднявшись на вершину, знаком поманил ее — и исчез на той стороне.
Она последовала за ним — и вскоре дошла до персикового дерева, одиноко стоявшего на равнине, дерева, чьи длинные узкие листья были так темны, что разум подсказывал — для жизни им нужен не свет, как другим растениям, но мрак. На ветках тяжелели спелые плоды. Юноша сорвал один — и протянул ей. Пушистая кожица была бархатистой и — черной. Она уже подставила было руку, помедлила… и опустила.
Он, ощутив ее страх, протянул персик более настойчиво.
"Красивый, — сказала она неуверенно, — но…"
Он поднес персик к губам и, серьезно и печально глядя на нее, надкусил сам. Проглотил кусок, чуть откинув голову, очень в этот момент похожий на лебедя. Мякоть под черной кожицей оказалась густого оранжево-розового цвета.
Он вновь протянул персик ей — протянул кончиками пальцев, стараясь, если она возьмет плод, не дотронуться до ее руки. На этот раз она не отказалась.
"Красивый, — шепнула она, и проскользнула под протянутой рукой юноши, и легко поцеловала измазанные соком губы. — Красивый. Но мне нужно не это".
Потрясенный, он отшатнулся, роняя персик.
"Что с тобой?" — спросила она.
"Не заставляй меня касаться тебя. — Голос, ясный и звонкий, эхом раскатился в ее сознании. — Это тебя убьет".
"Но теперь-то мне не страшно. Думаешь, я боюсь?"
"Я говорю не о твоем страхе. Зачем ты призвала Смерть? — Голос его дрогнул. — Смерть — это я".
Стремительное превращение в лебедя вышло неудачным — лицо так и осталось человеческим, когда он взмывал над деревом, да и на груди сквозь редкие перья просвечивала кожа.
Интересно, а хоть в небе он превратился в лебедя до конца? Так и не разглядев, она подняла персик. Мягкая фруктовая плоть была покрыта тонким налетом пыли, и она аккуратно отерла ее. Втянула ртом вкус персика, вкус юноши — сладостный до ожога, до невозможности проглотить, слишком густой, точно чай, заваренный на меду вместо воды…
Очнувшись, она увидела, как медсестра возится с ее капельницей и ампулами. Стало быть, уже морфий. Тело и сознание расслабились от полной бесполезности. Наркотик не избавит ее от боли настолько, чтоб затмить эту боль окончательно. Наркотик лишь… УМЕНЬШИТ ее ощущения, уменьшит ее саму, потому что чем меньше чувствуешь — тем меньше тебя.
"Практикуешься в активном сновидении?" — Мужской голос, совсем близко.
"Что, простите?"
В кресле у ее кровати снова сидел психотерапевт.
"Привет", — улыбнулся он.
"Привет", — ответила она.
"Так ты пробовала?" — Он спросил это с неподдельным интересом, и тогда она впервые заметила его волосы, длинные, черные. Может, это он стал прообразом лебедя из сна? Она усомнилась, размышлять на эту тему было неохота, и вообще он в свои двадцать восемь явно староват — и, мелькнула у нее зловредная мыслишка, малость тяжеловат, чтоб летать.
"Сновидение?" — повторила она.
"Ну да. Мне интересно — ты пробовала? И что — получается?"
"Нет", — устало сказала она.
Поверил или нет? Непонятно. Сидит, терпеливо ждет, когда она заговорит. Ждет темы, в которую можно вцепиться и мусолить. Она не сказала ничего — и в зародыше пресекла саму идею сеанса. (А он-то собирался обсуждать проблему гнева, проблему неприятия ею самой идеи болезни, то, как научиться изживать ярость, отравляющую оставшееся у нее время — без упоминания того, сколько времени осталось у нее вообще и сколько уйдет на изживание.)
На следующий день мать пришла снова, что-то подавленно бормотала — не иначе, врачи оглушили ее новостями еще у дверей палаты.
Мать сказала: "Мы с твоим папой тут подумали… ну, насчет твоей тетради. Ты всегда так замечательно писала, и я как-то случайно посмотрела… ты уже почти все страницы исписала… Может, хочешь, чтобы мы как-то это использовали, когда ты… ну… допишешь до конца?"
Противно демонстрировать остатки собственнического инстинкта — и все равно Вилона крепко стиснула тетрадь под одеялом.
"Может быть, в издательство послать?" — предложила мать.
Слава Богу, разговор на этом оборвался — точнее, разразилась в коридоре перебранка меж санитаром и кем-то, кого катили в кресле на колесах. Который же сейчас час, подумала Вилона, что-то около семи утра? Время процедур, время, когда каждый едет в своем медицинском направлении?
"Блин, я способен ходить!" — орал мужской голос, в котором, похоже, негодование сожрало все остальные эмоции.
Шлепанье больничных туфель. Скрип резиновых шин. Звуки резкие, как удары мяча в спортзале.
"Почему бы тебе не позволить мне просто толкать коляску? — Другой голос. — Хочешь выжить — соображай, не трать силы на ерунду. Береги, пригодятся, когда действительно понадобятся".
"Я свои силы что — на банковский счет кладу?! Два дня уже так, блин! Мне осточертели кровати. И кресла осточертели. И бездельничать осточертело. А теперь — будьте любезны. Сам пойду!"
Пара секунд тишины — лишь отдаленный больничный шум. Медсестра переходит от кровати Вилоны к следующей. Наконец снаружи — тяжелый вздох.
"Ладно, Брайс. Если так, за что борешься — на то и напорешься. Давай поднимайся. — Приглушенный шорох. Кресло, откатившись, вмазывается в стену — чуть левее открытой двери Вилониной палаты. Неуверенно ступают ноги в шлепанцах. — Но если у тебя опять начнется слабость или, как в прошлый раз, понос, я ответственность на себя НЕ ВОЗЬМУ".
"Вот что я люблю в тебе, Гарольд, так это развитое чувство ответственности", — острит высокий парень, которому мужик постарше помогает пройти мимо двери. Как там санитар его назвал — Брайс? Года двадцать четыре — и старше, и моложе, чем представляла себе Вилона. Моложе — потому что широкая кость, словно назначенная нести изрядный мускулистый вес, сейчас веса не несла почти никакого. Старше — потому что страдальческие морщины уже отметили лицо, уже посерела кожа у глаз и губ.
