Мишель Сланг - Холод страха
"А о чем ты пишешь? — Он настаивал. — О том, как тебе страшно? Или послание тем, кто будет жить, когда… ну, в общем? Просишь у них прощения? Счастья им желаешь? А может, просто что ты чувствуешь каждый день?"
"Сны", — сказала она односложно.
Он поглядел на нее — внимательно, в глазах — странная озабоченность, взгляд человека, понимающего, о чем речь.
"И что у тебя за сны?"
Она ответила — зло и горько, гордясь своей прямотой, своей правотой. Такой злости нечего стыдиться.
"Сны о том, чего у меня уже не будет".
Брайс дернулся — и уставился на свои колени. Замолчал. Молча поднялся, молча отошел на другой конец садика.
Его реакция сначала поразила ее, потом — резанула. И сразу погасла ее уверенность в силе, что появляется, когда выплескиваешь свой гнев. Погасла так же быстро, как появилась в свое время…
Лилово-белые молнии бились в небе, сверкали снова и снова, через каждые несколько секунд. Гроза приближалась. Гром гремел совсем рядом, словно запертый с нею в одной комнате, словно пытался взорвать небосвод озерного мира. Дождя все не было, тучи казались тонкими, полыми, не наполненными водой. Ни ветерка, нечему оборвать последние листья с магнолии, нечему развеять лепестки, безжизненной грудой валяющиеся под деревом, по берегу.
Вилона присела у корней дерева, принялась лениво ощипывать траву, обрывать стебелек за стебельком. Как много значила для нее эта трава, пока в озерном мире еще теплилась жизнь! А теперь она ощущала одну лишь злость — злость на листья, затвердевшие и растресканные, как кожаная куртка, высохшая после дождя. Трудно даже разорвать.
Наверное, надо бы отойти от магнолии, ведь дерево — единственный здесь, кроме нее, вертикальный объект, прекрасная мишень для молнии. Но уж свой-то собственный мир она знала как себя — и потому преотлично понимала, что от молнии не уйти. Молния была болезнью, прорвавшейся наконец в ее ночное королевство. Это же все-таки сон. Не реальность — преломление реальности. Молния найдет — и ударит. Она даже знала, как это будет.
Как? Как острые иглы, вонзающиеся в кровь, как боль, терзающая изнутри, ранящая там, куда ни ей, ни врачам не добраться, боль, от которой она взвоет не голосом — каждой мышцей, каждой артерией, каждой костью. Мука, которая утопит ее сознание в ирреальной черноте, где обитают только безумцы, откуда уже не будет избавления. Здоровые люди видят кошмары только во сне — а она не проснется.
И она горько рассмеялась над возникшей в воображении картинкой — как мечется по застывшему пейзажу, по оголенным холмам, как ищет, где бы укрыться, как бесполезно пытается вжаться в песчаную отмель… Мерзость. Лучше уж просто сидеть и ждать.
Лебедь спикировал на нее откуда-то сзади, совсем не оттуда, откуда появлялся раньше. Крылом хлестнул ее по щеке, облетая вокруг дерева, коготками зацепил прядь ее волос — специально, что ли? От перьев остро пахнуло озоном.
Уже на бреющем полете добрался до берега и приземлился — уже человеком, спиной к ней. Спина выражала ярость. Бешенство.
"Кто ты такая, чтоб звать меня снова и снова? Звать, зная, что я этого не хочу!" — слова, ожегшие ее сознание.
"Я — та, что правит этим миром, здесь все подчиняется МНЕ. Я зову тебя, зная, что ты один можешь дать мне то, чего другие не могут. Или не хотят".
"Дать избавление от страданий? — Голос его обвинял. — Избавить тебя от боли, избавив от жизни?"
"Прикоснись ко мне".
"И убей", — почти что шипение.
"Я же все равно умираю, ну сколько же можно повторять? Я вот-вот умру. Я ГОТОВА К СМЕРТИ!"
"Но если я прикоснусь к тебе, ты умрешь много раньше".
"И что из этого?"
"Перед тобой — выбор".
"Я уже выбрала".
Ее щека вдруг запылала — надо же, сколько времени прошло, прежде чем ощутила оплеуху лебединого крыла. "Только я не смерти у тебя прошу, Смерть…"
НЕ МОГУ Я ЭТО ВЫГОВОРИТЬ. Не могу? Хочу.
Должна. НАДО.
"Я хочу заниматься с тобой любовью".
Он посмотрел — с безмолвным недоумением.
"Я не хочу умирать, так и не узнав, какая она — эта настоящая любовь", — объяснила она неловко.
Ее вдруг понесло. "Когда я была маленькой, я ходила в церковь — и все ждала, что Бог заговорит со мной. Смотрела на эти несчастные витражи — и думала, вот сейчас услышу Его, Он что-нибудь шепнет мне на ухо… Я так отчаянно желала, чтобы Он заговорил! Пусть хоть несколько слов, пусть хоть по имени меня назовет. Только… знаешь что? Бог с людьми не разговаривает, вранье это все. И люди это знают, просто боятся себе признаться. И ты понимаешь — да какая власть может быть у такого Бога?! Да есть ли Он вообще, этот Бог, который даже не может сказать, что любит меня, меня, Вилону, тепло сказать, по-доброму, как я воображала!
Вот так оно и вышло — с парнем, который меня заразил. А я — я же просто надеялась, что этот проклятый акт делает людей ЛЮБОВНИКАМИ, думала, в этом будет какая-то БЛИЗОСТЬ, про которую книги пишут, кино снимают! Глупо, я же знала, ничего в этом не будет особенного, да не в парне дело, и с другим бы ничего не вышло, какая разница! Зачем я только внушала себе, что такое может быть, я же поверила. В жизни никто мне не сказал, что любит меня, в жизни не чувствовала, что меня любят. Ни разу.
Вот поэтому я тебя и звала. Может, хоть ты дашь мне почувствовать, какой должна быть любовь. Даже если после смерти нет ни черта, при жизни узнать, есть ли в любви хоть что-нибудь настоящее".
Он не шелохнулся. Даже мускул не дрогнул в прекрасном лице.
Какое же это ужасное чувство — чувство отвергнутости. И, не потрудившись даже извиниться, она повернулась и пошла. Может, из ее потрясения он сделает вывод, что она жалеет о своих словах? Все равно — и она отходит от дерева, собираясь просто сидеть, не думать об озере и ждать времени пробуждения.
Третий шаг — и словно бы ветер пощекотал ее за ухом. Оглянулась на прощание — и, изумленная, коснулась лицом его руки, вытянутой, чтобы осторожно погладить ее щеку.
Глаза его были настороженно прищурены, но настороженность относилась не к ней, она сразу поняла — не к ней, а к тому, что сейчас случится. Он почти толкнул ее на присыпанный пылью берег. Пыль, нежная, теплая, взметнулась — и, как шелк, раскинулась вокруг ее головы.
Его печаль была страстью, его любовь — гневом. Он любил ее так, словно это наслаждение — последнее, что он испытает, и она поняла, насколько они в этом похожи, — слишком похожи.
А потом Вилона просто лежала, совсем тихо, подле него, в их собственном мире, и, прижав руку к груди, слушала, как бешено бьется сердце — словно бы всюду под кожей, одновременно. Словно бы дождь идет внутри тебя. А потом биение сердца замедлилось, а долгожданный ливень наконец разразился. Ливень, который омывает пыльные лица и освежает разгоряченные тела…
Она очнулась, тихонько всхлипывая. Странно — сколько гадала, как чувствуешь себя при этом, — и уж меньше всего ждала, что заплачет. Но она проснулась всего лишь на краткий миг, только и успела ощутить вкус слез на своих губах…
Он шептал: "Твои волосы — как красное золото… Твои скулы — словно выточены величайшим из скрипичных мастеров… Твое лицо — такое тонкое… Прозрачные тени смягчают в тебе каждую линию…"
Нэнси Коллинз
Афра
Все началось с рентген-очков.
Я как сейчас вижу эту рекламу, хотя было это тридцать лет назад. Она подстерегала меня в засаде между обложками "Счастливого Утенка". Мне было уже восемь, и потугам говорящего утенка я предпочел бы приключения Бэтмена или Флэша, но моя мать категорически запретила такое забористое и потенциально опасное чтиво.
Между дурацкими выходками Счастливого Утенка и его идиота противника Бульдо-Гса был зажат целый лист, певший хвалы великолепию новинок олсоновской "Смехо-Магии" (Нью-Арк, штат Нью-Джерси). Лист был разделен на клетки, и каждая иллюстрировала тот или иной "фокус-покус".
Рентген-очки значились между "Горячей жвачкой" ("Обхохочешься!") и неизменно популярной "Веселой Пукалкой" ("Прыгнут выше потолка!"). На схематичном рисунке заморенный молодой человек в спиральных очках с благоговейным ужасом взирал на свою лишившуюся мышц правую руку, а со лба у него падали капли пота. Никакой говорящий утенок не мог бы заворожить меня так, как заворожил этот рисунок.
Впрочем, покорила меня небольшая врезка в его правом углу. На ней тот же ошарашенный очкарик пялился на женщину в юбке почти по щиколотки. Художник сделал эту юбку от колен и ниже совсем прозрачной, чтобы читатели поняли, на что глазеет потеющий тип. Его лицо выражало точно то же растерянное омерзение, с каким он глядел на кости своей руки. " Я-то знал, на что уставился потеющий очкарик. Нас в школе как раз против этого предостерегал физкультурник Фишер. В гимнастическом зале Фишер поучал нас, что очень нехорошо стоять под перекладинами и заглядывать девочкам под юбки. Пока физкультурник не запретил нам этого, у меня не было ни малейшего желания заглядывать девочкам под юбки.
