Анатолий Афанасьев - Одиночество героя
— Верно, Иван. Они не совсем люди. Новая порода вахнаков. Но ведь девушка, о которой ты хлопочешь, из их компании. Она ихняя, Иван. Она такая же. Как же ты можешь говорить о ней всерьез?
Попал в самую точку. Я не мог понять, что со мной происходит. Намедни Оленька сдержала обещание, приехала около двенадцати. Мы провели целую ночь и спали вместе, после чего рассудок мой действительно как бы помрачился. Я теперь много знал про нее, как говорят, по жизни, и, конечно, влюбиться в нее не мог. Больше того, в моем возрасте и в моем душевном состоянии я вообще не мог ни в кого влюбиться. Смешно говорить, но ее тепло, лукавые речи, ее смех, ненасытность упругого тела — все закрепилось в сознании как заноза. Она и сегодня обещала прийти, и я нетерпеливо считал часы, оставшиеся до вечера. Между тем со стороны, разумеется, это выглядело как приступ шизофрении. Может быть, это и была шизофрения. Но кто сейчас ею не болен. Покажите такого человека?
— Человек обуян страстями, — попытался я умствовать. — Они управляют его жизнью, хотя он частенько об этом не догадывается. Природа человеческих страстей темна. Ее нельзя объяснить. Ты можешь? Я не могу.
— Иван, ты о чем? Потянуло на молоденькое мясцо? Не осуждаю. Но как-то ты все не по-людски устроил. Тебе ведь, того и гляди, башку оторвут. Можно бы дешевле погулять.
— Черт с ней, с башкой. Не так все просто. Я имею в виду не с башкой, а с девушкой, с Оленькой. Она неплохая, поверь. Ну запуталась, ну скурвилась маленько, что же ее теперь, убить за это?
Герасим фыркнул и провел рукой по лбу, словно проверяя, не села ли муха. Нет, не села, рано в мае для мух.
— Ладно, проехали. Ты хоть понимаешь, что теперь не отвяжутся?
— Оленька тоже так считает.
— Оленька?
— Ну да, вы с ней одинаково рассуждаете.
— Знаешь, с тобой трудно разговаривать. Ты резко поглупел. А ведь намного умнее меня, признаю. Доктор наук и все прочее. Но сейчас производишь впечатление, будто тебя переехало колесом.
— Может, и переехало.
У меня сигарета погасла, полковник дал огоньку. Хорошо покурить на весеннем солнышке. Голова, правда, кружилась. Спал ночью от силы три-четыре часа, а привык не меньше девяти.
Герасим Юрьевич взял с меня слово, что я не допущу больше никакой самодеятельности. Сказал: они не станут ждать две недели, на которые я абонировал девушку. Явятся через день, через два, принесут пушку, потребуют деньги и выставят новые условия. Начнут потрошить. По его словам, хорошо хоть то, что я показал себя абсолютным чайником, поэтому они будут действовать без особых предосторожностей. Я должен условиться передать деньги в том же кафе «Куколка», но предупредить, что со мной будет еще один человек, родственник.
— Они спросят, зачем родственник? Скажешь, боишься ходить один с крупными деньгами. Наври что хочешь. Такому, как ты, они поверят.
— Что ты придумал?
— Чего мудрить. Повяжем с поличным на вымогательстве.
— Ты же говорил, что милиция…
— Этих возьмем. Сопливые еще. Самостийники. Только-только кусаться учатся. Шалва — это посерьезнее. Но при таком раскладе он их, надеюсь, сдаст. Такие огольцы идут сегодня по пятку за пучок. Не стоит из-за них светиться.
— Тебе виднее, — я глубокомысленно кивнул, хотя мало что понял. — Полагаю, Оленька не пострадает?
— Как же она может пострадать, если ее там не будет. Все, я пошел. Служба.
Но вместо того чтобы уйти, он закурил, мечтательно щурился.
— В чем-то я тебе завидую, Иван Алексеевич.
— В чем?
— Как же надо втрескаться, чтобы так на деваху раскошелиться. Знаешь, сколько у меня оклад?
— Тысячи три?
— А девятьсот рубликов не хочешь? Все же советую, как шурин: когда эту кодлу прикроем, сходи к психиатру. Вдруг в самом деле что-то с мозгой.
— Вместе сходим.
После встречи я решил сделать кружок на своей «шестерочке» — отбомбиться. Мои доходы стекались из нескольких ручейков. Одна хитрая контора подбрасывала работенку: скучнейшую проектировочную документацию, которую я доводил до ума. Опять же — дежурство в поликлинике и уборка территории возле ларьков. В молодые годы был период, когда я всерьез увлекался живописью и даже брал уроки у знаменитого мастера, который уверял, что у меня истинный талант и грех его губить. Он исповедовал мнение, что искусство выше науки и даже выше самой жизни, и уж кому Бог дал… Время показало, что он ошибался. Таланта у меня не было, а страсть была — одна из тех, про которые я не сумел объяснить шурину. Кисти, краски и то, что с их помощью можно сделать с холстом, иногда приводили меня в состояние суеверного блаженства, несравнимого ни с чем… Недавно от скуки я возобновил свои художественные чудачества, на скорую руку намалевал три фантасмагорических натюрморта, не пожалев алого, кровавого цвета, и в субботу поехал к Выставочному залу. Пристроился там в уголке среди шумного, полупьяного пишущего люда, и что же вы думаете? Не прошло и часа, как набрели два полоумных американца, из которых один оказался женщиной в длинном кожаном пальто, и скупили все три картинки чохом — за сто пятьдесят долларов. Американцы даже пытались завести со мной какую-то перспективную беседу, но, бледный от стыда, я на всякий случай прикинулся идиотом.
Особое место в моей добыче средств на пропитание занимал частный извоз. Работа нервная, но верная и не слишком опасная, если не соваться в богатые угодья без спросу. Я и не совался: моя территория — любая улица и случайный клиент. Правда, с каждым годом лихолетья уличный улов становится пожиже, люди нищают даже в Москве, подкармливаемой со всех сторон, как хряк перед убоем. Частный извоз напоминает азартную игру и состоит из быстрой езды (кто любит), напряженного ожидания и множества психологических шарад. Выигрыш никогда не известен заранее. Много голосует кавказцев, но их не всякий частник рискует брать, и я обычно не рискую, но по настроению подсаживаю. На суровом лице кавказца, когда он по-хозяйски располагается в салоне, сияет обещание больших, легких денег, но это обман. Кидают они запросто, смеючись и позевывая. Русский извозчик за баранкой для них не кто иной, как представитель больной, сломленной, ободранной до нитки нации, и как же не поучить его маленько для его же пользы. Бывают случаи вовсе поразительные. Недавно меня крепко наколол солидный, в песцовой дохе грузин, на что уж брат во Христе. Проколесили с ним половину города, в двух местах дожидался его по сорок минут, подружились, грузин держался покровительственно, как ведут себя все богатые южане, без конца сыпал солеными, сочными байками, сам хохотал до слез, утирая загорелое крупное носатое лицо огромным носовым платком, угощал дорогими сигаретами; но когда наконец прибыли по назначению (Мещанская, перед входом в двухэтажный особняк), добродушно полюбопытствовал:
— Где живешь, друг, далеко, нет?
Я назвал приблизительный адрес, недоумевая, зачем это ему. Услышав про улицу Строителей, он от радости чуть ли не заурчал. Саданул меня тяжелым кулаком в плечо:
— Вай, парень! У меня же там шашлычная. Знаешь, где на углу идти к метро?
— Знаю.
— Приходи сегодня, завтра, в любой день. Шашлык будем кушать, гулять будем, угощать буду. Придешь, нет?!
— Обязательно приду, — сказал я.
— Приятно встретить хорошего человека, да? Нечасто бывает, да?
— Очень редко, — согласился я. Денег он не заплатил ни копейки. Когда шумно покидал машину вместе со своей дохой, глядел настороженно, с ледком в глазах: ожидал, как отреагирую. Я никак не отреагировал. В нем было что-то такое, что не вызывало желания требовать оплаты за проезд. Может быть, чья-то смерть стояла в его очах наизготовку. Я нисколько не обиделся: действительно, спасибо за урок.
Здесь, вероятно, кстати добавить, что я не наивный юноша, и не плюшевый советский телезритель, и уж никак не смешиваю кавказских жителей, прибывших на завоевание Москвы, с их многострадальными народами, погруженными, как и мы, в невероятную пучину бедствий. Это все равно, что сравнивать русского крестьянина или русского интеллигента с «новым русским» рыночником — разные миры, нигде не соприкасающиеся, как не могут соединиться луна с солнцем на небосводе.
Азарт бомбежки на колесах в том, чтобы в первую же секунду определить, какой человек к тебе садится — лихой или смирный, щедрый или скряга. По голосу, по манере, по сверканию взгляда. Ошибешься — пеняй на себя. Никаких точных примет тут нет. Иной раз чечен с пистолетом за пазухой и с ненавистью в душе вдруг обернется наивным романтиком с голубиным сердцем, а славная девчушка в поношенном пальтеце, спешащая якобы на лекцию, заманит к своим узколобым приятелям в неосвещенный тупик — и тогда помогай Господи спасти собственную шкуру.
В этот раз сразу повезло: не отъехал и двухсот метров, как проголосовал пожилой пузан с двумя чемоданами — раскрасневшийся, в распахнутом плаще с меховой подкладкой.
