Анатолий Афанасьев - Одиночество героя
Обзор книги Анатолий Афанасьев - Одиночество героя
Анатолий Афанасьев
Одиночество героя
Часть первая
Глава 1
Я спал, когда позвонили в дверь. Зажег лампу, взглянул на часы: около двух. Что за черт?!
Звонок бился в истерике. Кто-то спешил навестить меня среди ночи. Странно, в последнее время и днем-то редко заглядывали гости. Мир оставил меня в покое, хотя далеко не по всем долгам я рассчитался.
Встревоженный, с томительной пустотой в груди, я пошлепал к двери, глянул в глазок. Панорама представила на обозрение перекошенное лицо: не поймешь, женское или мужское.
— Вам кого? — дверь железная, плотная, но, если кричать, слышно через нее хорошо.
— Пустите! Пустите! Пустите! — отозвалось заполошное, женское. Глазок устроен так, что видно всю лестничную клетку, и даже если кто-то пригнулся у притолоки, тоже видно. Помешкал всего мгновение: открыл.
Девушка в чем-то кожаном. Шмыгнула в прихожую, обдав ароматом духов.
— Закройте! Закройте!
Я навесил цепочку и щелкнул «собачкой». Обернулся. Свежее, юное лицо, растрепанная прическа, паника в темных глазах. Худенькая фигурка, длинные ноги. Хороша залетная!
— Извините, я не совсем одет. Не ждал никого.
Прижалась к вешалке — и молчит. В глазах не просто ужас, а невменяемость. Такие глаза бывали у моей Рыжухи-кошки, когда ей удавалось зацепить со стола кусок колбасы. Кошки уже нет, померла в прошлом году.
— За вами кто-то гонится?
Молчит.
— Вам что нужно-то? Хотите позвонить?
Испуганно кивнула. Я поддернул старенькие, но любимые голубые трусы и отвел гостью на кухню, где стоял телефонный аппарат.
— Звоните, пожалуйста. Не буду мешать.
Сходил к двери и посмотрел в глазок. Лестничная клетка пустая, тихо. Вернувшись в спальню, надел штаны и свежую рубашку в сиреневую клетку.
Девушка сидела рядом с телефоном, как истукан, даже трубку не сняла. Я достал из холодильника початую бутылку водки, налил в чашку и подал ей.
— Выпей, полегчает.
Они все любят пить водку, и эта тоже схватила чашку и с жадностью осушила, словно освежилась лимонадом. Я закурил, и девушка потянулась к сигарете. Они все курят, как извозчики.
— Так что стряслось? — спросил я как можно любезнее. — Почему носишься по этажам, когда все хорошие девочки давно спят в своих постельках?
— Меня хотят убить.
— Это понятно. Время такое. А кто? Дружки твои?
— Они мне не дружки, — голосок приятный, нерезкий, с культурным наполнением, и глаза незлые. Но лучше бы мне в них не смотреть.
— Они что же, гнались за тобой?
Молчит, моргает.
— Тебя как зовут?
— Оля.
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— Вот что, Оля. Давай звони куда хотела — и ступай. Мне надо спать. У меня режим.
— Мне некуда звонить. Не прогоняйте меня.
— Что значит — не прогоняйте? Ты здесь собралась ночевать?
— Куда же деваться? Они стерегут на улице.
— А я при чем?
— Вы ложитесь, а я тихонечко посижу до утра.
За свои сорок пять лет я наделал столько глупостей, что одной больше, одной меньше — уже не имело значения.
— Водки еще хочешь?
— Хочу.
Я налил ей и себе, поставил на стол тарелку с нарезанной колбасой, хлеб. Когда-то в прежние времена именно такие неожиданные застолья, как выяснилось впоследствии, скрашивали жизнь. Только их и стоило вспоминать.
— Рассказывай.
— Что рассказывать?
— Что, кто, почему, за что? Кто ты такая?
— Я кто такая?
— Ну не я же. Про себя я все знаю.
Дальше она произнесла фразу, которая произвела на меня сильное впечатление.
— Вы так разговариваете, потому что я в беде. Это неблагородно.
— Как я разговариваю?
— Грубо. Как на допросе.
— Значит, тебя уже допрашивали? Бывало дело?
— Можно выпить?
— Пей.
На сей раз она едва пригубила, не сводя с меня прекрасных темных глаз, наполненных слезами. Я не верил в искренность этих слез, как заранее не верил ничему, что она могла рассказать о себе. Зато подумал о том, что это юное, шальное дитя больного города, без сомнения искушено во всех премудростях любви, то есть в том, что все они понимают под этим словом. Дай Бог памяти, четвертый месяц у меня не было женщины. Так получилось, обходился как-то.
Ночь, доступная красотка, водка, страх смерти — ситуация искрила. Примитивная, надо заметить, ситуация, если не сказать больше.
— А вас как зовут? — изобразила светскую улыбку, получилась зверушечья гримаска. Я назвался: Иван Алексеевич. Почему не назваться.
— Вы один живете?
— Тебе до этого какое дело?
— Да нет, я просто так…
Слово за словом, постепенно все-таки разговорились. Кое-что удалось выведать. Естественно, никакой искренности между нами быть не могло, говорили на разных языках. Для меня Оля (Оленька!) — затравленная московская девочка, существо, утратившее человеческий облик, живущее бредовой мечтой о западном рае, подрабатывающее то тут, то там, то тем, то этим; я же для нее монстр пещерной эпохи, с большой натяжкой годящийся на роль клиента. Меня интересовало, в какую историю она влипла, и чем мне грозило ее появление в доме.
Произошло с ней нечто жутковатое (не по их, разумеется, меркам). Развлекались в компании, выпивали, балдели, оттягивались, и трое пацанов затеяли забаву, принялись насиловать одиннадцатилетнего мальчонку. Остальных заставили смотреть. Как учат по телевизору: нетрадиционный секс. Потом некоторых из присутствующих, которым забава почему-то показалась чересчур пряной, изрядно помяли. Оленьке удалось улепетнуть, за ней погнались двое отмороженных, и если бы я не открыл, возможно, ее бы сейчас уже не было в живых. Характерная и, в сущности, ничем не примечательная история.
Я выпил водки, чтобы унять прохвативший вдруг озноб. Все же одно дело — любоваться их миром по телевизору, у разных Крупениных и Якубовичей, издалека, и совсем иное — соприкоснуться с ним в натуре. Сильное ощущение, бодрящее.
— Родители у тебя есть?
На ее милом лице изобразилась сложная, как писали в старину, гамма чувств, которые, однако, можно определить словами: ой, не надо! Но ответила она неожиданно разумно, то есть даже чересчур нормально, без подтекста и блуда:
— У меня очень хорошие родители.
— В чем же проблема? Позвони, приедут за тобой.
— Нет.
— Почему нет?
— У них хватает своих забот. Да и потом, чем они могут помочь?
— Хорошо, позвони в милицию. Хочешь, я позвоню?
В ее взгляде промелькнуло сожаление, да я и сам понял, что сморозил глупость.
— Не хочешь в милицию, обратись к частникам. В какой-нибудь «Щит и меч». Только меня не впутывай, ладно? Я в ваши игры не играю.
— Я не впутываю.
— Как не впутываешь? Пришла — и не уходишь. А почему? Передохнула, водочки попила — и ступай с Богом.
Ее страх прошел, она внимательно меня изучала. Я догадывался, на какой предмет.
— Оля, не заблуждайся. Ты красивая, молодая, но в том, что ты можешь предложить, я не нуждаюсь.
— Этого никто не знает заранее.
— Никто не знает, а я знаю. Сумасшедшим надо быть, чтобы связаться с такой, как ты.
Много раз я недооценивал коварство женщин, хоть молодых, хоть старых, и всякий раз платил за это непомерную цену.
— Иван Алексеевич, вы же открыли дверь?
— Ну и что?
— Я в пять квартир звонила, и только вы открыли.
— Что ты хочешь сказать? Что я и есть сумасшедший?
— Настоящий мужчина всегда немножко не в себе.
То, что я пил и курил среди ночи, было глупо, но то, что я увлекся разговором с этой девицей, вообще необъяснимо. Более того, я вдруг почувствовал признаки сердечной смуты, которую не испытывал много лет. Словно теплый ароматный ветерок коснулся ресниц и проник в грудь.
— Послушай, девушка. Ночевать ты здесь не останешься. И провожать я тебя не пойду. Тот мир, где ты обитаешь, ненавистен мне весь целиком. Делайте там что хотите: насилуйте младенцев, колитесь, нюхайте, совокупляйтесь, убивайте друг друга, — меня все это не касается. Искренне жалею, что открыл дверь. Помрачение нашло.
— Вы меня боитесь?
— Конечно, боюсь. Я же человек. Человек должен бояться бешеных собак.
— Я не бешеная собака.
— Не знаю, кто ты, и знать не хочу. Тебе еще налить?
Протянула чашку.
— Иван Алексеевич, вас тянет ко мне, я же вижу.
Сказала покровительственно, но без осуждения.
— Может, и тянет. Не имеет значения.
— Мы с вами похожи, я тоже их боюсь. Раньше не понимала, теперь понимаю. Раньше они казались мне сильными, отчаянными, свободными, но это скоты. Даже не собаки. Скорее шакалы.
— Знать ничего не хочу, — тупо повторил я. После этого мы выпили водки, покурили, и Оля сказала, что неплохо бы заварить кофейку. Я сказал: сама заваривай, я ночью кофе не пью. Она взялась хлопотать: управилась с кофе, разыскала в шкафу коробку шоколадных конфет, о которых я давно забыл. Понюхала, поморщилась: ничего, сойдут. Налила себе кофе, а мне чай. Уселась напротив в некоторой задумчивости.
