Анатолий Афанасьев - Одиночество героя
— Две недели, — начал он, перебарывая себя, — вместе с накладными расходами — три тысячи баксов. Пушка — еще тысяча. Потянешь?
— Подумаю денек, — я с облегчением допил пиво. — Может, как оптовому покупателю, сделаешь скидку?
Второй раз засветилась щучья улыбка.
— Юморной? — сделал знак, и подскочил Вован-Сереня.
— Тащи сюда телку.
Тот куда-то убежал и через минуту привел Оленьку. Она была бледная, как лист серой писчей бумаги. Взгляд стеклянный, пустой. Но по крайней мере, на лице нет следов побоев. Вован-Сереня поддерживал ее под руку.
— Узнаешь Ваню? — спросил Щука.
— Здравствуйте, — вежливо поклонилась девушка. Без тени улыбки.
— Привет, — сказал я. Леонид Григорьевич пояснил:
— Чем-то ты, Оля, приглянулась старичку. Арендует тебя на две недели. Смотри, не подведи фирму.
— Хорошо.
— Ступай, мы тут еще кое-какие вопросы снимем.
Когда ее увели, спросил:
— Креветочек хочешь?
— Спасибо, я не голоден… Оленька у вас штатная?
— Какая тебе разница. Пользуйся… Все же не пойму, чего ты на нее клюнул? Ни кожи, ни рожи. Недаром говорят, на вкус и цвет товарищей нет… Ладно, гони монету!
Я достал конверт с пятнадцатью стодолларовыми купюрами, добавил туда сто пятьдесят долларов и передал ему.
— Сколько здесь?
Я сказал.
— Но это только долг. А за прокат телки? За пушку? Или насчет пушки передумал?
— Пока больше нету. Днями достану.
— Не по средствам живешь, Иваныч. Но я тебе верю. У тебя честные глаза. Да ты уж наверное ухватил, что нас обманывать — себе дороже выйдет.
Я кивнул уважительно.
— Значит, так. С тебя четыре куска. По пустякам больше не дергай. С Вованом будешь дело иметь. Насчет пушки. Тебе какую?
— Чтобы стреляла.
Выставил щучью бело-золотую челюсть, еще разок порадовал улыбкой:
— В самом деле кого-то хочешь шлепнуть, Вань?
— Для обороны, — сказал я.
— Что ж, дело хозяйское. Сам гляди не поранься.
— Постараюсь.
Вдруг он скорчил плотоядную гримасу:
— Две недели — это надо же! Не надорвешься, мужик?
— Я с передыхом, — тут бес толкнул меня под руку. — Скажи, Леонид Григорьевич, ты чем прежде занимался? До того, как выбился в люди?
Белые слезинки в его глазах заискрились:
— Я в люди не выбивался. Я человеком родился, не рабом. Улавливаешь разницу?
— Конечно, улавливаю.
Аудиенция была закончена. На прощанье он ткнул пальцем в тарелку:
— Доешь, Вань. Вкусные креветки. Или еще не привык к объедкам? Ничего, жизнь научит.
Пошел через зал, гибкий, опасный. Бычары потянулись за ним. Оля осталась за столом одна, сидела ко мне боком. Когда компания скрылась за дверью, как-то обмякла, словно позвоночник у нее прогнулся. Я подошел, сел рядом.
— Пива хочешь, Оль? Или, может, покушать?
Посмотрела с вызовом:
— Да, хочу. И пива, и водки.
Она молодая, подумал я. Молодые — они живучие. Но и погибают быстро, лопаются, как светлячки, — ни запаха, ни дыма.
Сходил к стойке, принес пива и тарелку с бутербродами. Оля уже привела себя в порядок: покрасила губки, что-то сделала с волосами. Из кружки отпила по-мужски, сразу чуть ли не треть, жадно вонзила зубки в бутерброд с ветчиной. Я закурил, ждал. Мы смотрели друг другу в глаза, не знаю, что она видела в моих, но я с головой окунулся в сумрачную глубину морока. Мои худшие опасения подтвердились: тянуло, как магнитом, к этой худенькой девочке с высокой грудью, пропащей, как вся наша жизнь.
Прожевав кусок, запив его пивом, она по-старушечьи закряхтела:
— Что же вы натворили, Иван Алексеевич? Теперь они не отвяжутся. Никогда.
Возможно, она была права, нас ожидали далеко не лучшие дни, но в тот момент это меня не беспокоило.
— Дайте мне сигарету.
Быстро насытилась птичка. Протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой.
— Надо позвонить родителям.
Удивленно подняла брови.
— Я разговаривал с ними. Позавчера с матушкой, вчера с отцом. Они места себе не находят. У тебя что, не было возможности позвонить?
Нахмурилась, помрачнела. Но краска постепенно возвращалась на ее щеки.
— Меня держали в чулане. Думала — кранты. Вы правда меня выкупили?
— Только на две недели.
— И сколько отвалили?
— Пока нисколько. Только сторговались. Но полторы тысячи я уже заплатил.
— За что?
— За первую ночь. Плюс моральные издержки. Они говорят, недорого.
Ротик у нее приоткрылся, зубы блестели. Я любовался каждым ее движением, каждой гримасой — верный признак начинающегося любовного томления. Ох как не ко времени! Да еще в таком гнуснейшем варианте. Но все равно какое-то разнообразие. Собственно, после того, как я очутился на обочине, у меня личной жизни не было. Женщины — случайные: либо залетные пташки, либо визиты по старым адресам. Главное, не было душевного устремления. Не только к женщинам, но и вообще… Что-то перегорело в душе, остыло, казалось, навеки. Снявши голову, по волосам не плачут. Ради чего суетиться, если подрублены центровые опоры бытия. Умом я понимаю, что это всего лишь депрессия, она пройдет, как проходит, истончается нудный осенний дождь, но уж слишком затянулось ожидание. Ненавистным было все, что я видел вокруг, — деньги! деньги! деньги! — и эта ненависть сделала меня близоруким. А что, собственно, случилось? Да ничего особенного. У взрослого дитяти отобрали любимые игрушки — науку, идеалы, вечные ценности. Подумаешь, трагедия. Зато взамен предложили красивую зеленую бумажку — доллар! Вполне возможно, одно другого стоит.
— Вы с ума сошли! — сказала Оля.
— Почему так думаешь?
— Как можно им верить? Это же клещи. Взяли полторы тысячи, потом возьмут две. Потом еще десять. Потом отберут машину, квартиру и все остальное. Будут доить до тех пор, пока не оберут до нитки. Они всегда так действуют. А вы сами подставляетесь. Иван Алексеевич, что с вами?!
— Ты всех своих клиентов об этом предупреждаешь?
— Нет, только вас, — взглянула победительно, я отвел глаза. Подумал грустно: значит, клиентов полно.
— За что же мне такая честь?
Ответила неподвижным, тяжелым взглядом, и у меня мурашки пробежали по коже.
— Знаешь ли, Оленька, не так страшен черт, как его малюют. Ты умненькая девочка, даже чересчур умненькая для своих лет. У тебя сильный характер, ты многих мужчин собьешь с толку, но только не меня… Штука в том, что ты слишком рано повзрослела. Поэтому мир, в котором очутилась, принимаешь за единственно реальный. Вот твоя ошибка. Вокруг много других миров, тебе пока не доступных. Там правят не паханы и паханчики и деньги мало что значат сами по себе. В ходу там обычные человеческие чувства — любовь, преданность, верность, доброта. Наверное, тебе дико это слушать?
— Почему же? — улыбнулась покровительственно. — Я бывала в тех ваших прекрасных мирах, понимаю, о чем вы говорите. Там действительно деньги ничего не значат, потому что их ни у кого нет. Там люди ради пропитания роются на помойках и бегут сдавать пустую посуду, чтобы купить молока на обед. Иван Алексеевич, даже за компанию с вами меня туда не тянет.
Славно, содержательно посудачили.
В машине я спросил:
— Куда везти?
— Наверное, к вам? Отрабатывать аванс?
Она не шутила, смотрела дерзко. У меня, чего греха таить, мелькнула подленькая мысль — согласиться. Но воля-то у меня железная еще с советских времен.
— Это не к спеху. Отвезу пока к родителям. Надо же их успокоить.
До ее дома рукой подать — улица Доватора.
Ну углу Профсоюзной неожиданно влипли в пробку. Минут десять ползли по черепашьи. Закурили. Удобный момент, чтобы прояснить кое-какие темные места.
— Думаю, тебе надо уехать, Оля, — сказал я как о чем-то само собой разумеющемся.
— Куда?
— Из Москвы уехать. Слинять, как у вас говорят.
— Зачем, Иван Алексеевич?
— Мне показалось, ты уже нахлебалась этой грязи.
— Приглашаете в Европу?
— В Европу не в Европу, а к родным в Таганрог могу отправить. Отсидишься. Спрячешься. Подышишь чистым воздухом.
Какой-то безумный «Мерседес», набитый молодняком, как тараканами, попер из пробки на тротуар, чудом не задев мне крыло. Я выругался сквозь зубы.
— Иван Алексеевич, — нежным голоском пропела Оленька. — Разрешите задать очень личный вопрос?
— Пожалуйста.
— Вы что, влюбились в меня?
— Что ты подразумеваешь под этим словом?
— Ну, когда пожилой мужчина хочет трахнуть молоденькую девушку, но робеет. Что-то вроде этого.
— В этом смысле, скорее всего, да, влюбился. Для тебя это важно?
— Может быть…
Я собирался подвезти Олю до дома, высадить и сразу уехать, но получилось иначе. Ее родители как раз выгружали товар из желтого пикапа, Оля к ним подбежала, что-то напела и привела ко мне. Я вылез из «жигуленка» и, честно говоря, не знал, как себя вести. Растерялся. Ее мамочка — полная, цветущая женщина с пухлыми щеками, круглым лицом и сияющими глазами — понравилась мне с первого взгляда, чем-то напомнила сестру Жанну. Отец — по словам Оли, бывший писатель — произвел сложное впечатление: бородатый мужик лет пятидесяти, высокий, сутулый, с унылым выражением лица, в казенного вида ватнике, двигался он как-то боком и при этом смотрел себе под ноги, словно что-то выискивая. В его манере держаться было что-то механическое, нарочитое, впрочем, я живых писателей раньше не встречал, может, им такими и полагается быть, немного не в себе. Тем более писателю-челноку.
