Михаил Попов - Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека
— Да. И я хочу сказать, что если вы помните город Калинов, вы должны помнить улицу «Имени десятилетия позора убийцам Карла Либкнехта и Розы Люксембург».
— И не только это! Я, например, думаю, что чрезмерное развитие медицины и санитарии только на самый первый, самый поверхностный взгляд кажется благом. Компьютерная диагностика и безскальпелевая хирургия, безусловно, служат делу опасного перекоса в нашем миропорядке. За восемнадцать веков с рождества Христова население увеличилось едва ли в два раза, за последние два века — в пять раз. Смерть подвергается фронтальной атаке, ее изгоняют из дома и города, ее пытаются изгнать из мира. А это в корне неверно, смерть надо прикармливать, как домашнее животное.
— Дом номер двенадцать, маленький полубарак. Два крыльца. У одного крыльца сирень, у другого жасмин. Там, где сирень, жила девушка с белыми волосами. Имя ей было Агаша. Очень посмеяться любила и попеть. Жила себе, выхаживала отца больного. Из скотины домашней держала только козу и кур.
— Один из примеров такого почти правильного взаимоконтакта с чудищем смерти дает нам, скажем, средневековая Испания. Смерть становится равноправным участником всех жизненных процедур. Никто в семье не мог нежиться или выйти замуж в период траура, хотя бы траур этот длился бы годы и годы. И смысл здесь не в вечном черном цвете одежды и беспросветной тоске, дело в равновесии, в понимании того, что жизнь должна быть чем-то уравновешена. И не чем попало. Посмотрите любые справочники, в средние века гибель на войне достигала лишь доли процента от общего числа населения. И сама эта численность столетиями стабильна. В мире ограниченное количество человеческих мест, зачем плодить бесполезные существа? Но как только появилась современная медицина, тут же последовала реакция — наполеоновской войны с сотнями тысяч потерь, и теперь уже не менее семи-восьми процентов людей находили свой конец не в родимой постели, а на чужой, изгаженной взрывами земле. Теперь еще хуже, для современного человека — особенно западного — смерть-казус! Он живет так, будто никогда не умрет. Он всю науку и промышленность поставил на службу своему желанию прожить как можно дольше. Он изгоняет смерть из жизни всеми способами. И что делает смерть в отместку? Она обижается. Побродив вне дома и города человеческого, она, собравшись с силами, возвращается, и тогда не по одному выхватывает, а косит косою. Отсюда, именно отсюда все Бухенвальды и Освенцимы, а не из истерик психопатических ефрейторов. Одна эсэсовская дивизия истребила народу больше, чем все Габсбурги, Бурбоны и Рюриковичи вместе взятые за сотни лет своего правления!
— А работала она в библиотеке. В районной. С местными парнями не водилась. Только как с товарищами имела отношения. Принца ждала. И дождалась. Приехал столичный такой весь он. Молодой еще. Но в очках, как надо. Науки человек и самый главный в экспедиции. Раскапывать начал курган, чтоб нам не было где потом на лыжах кататься. А когда стемнеет и в земле не видать ничего, мог водки выпить. Даже танцевал. Однажды библиотекарша Агаша попалась ему на танцплощадке. Редко захаживала туда, а тут зашла. Гость в очках увидел ее и думает: провожу. Очень старался быть получше, чтобы ей в глаза броситься. Получилось. Провожать она не далась, конечно. Но сказала, где работает. Прилетел. А библиотека для него, как для сталевара печка. Все может, умом блистает, остроумием тоже. Библиотекаршу легко пронять любовью к книге, и согласилась она с ним встретиться. Вне.
— Но тут стопятидесятилетний перекос: от Великой французской до Второй мировой, устранен-таки. Гигантскими, бессмысленными средствами устранен. Казалось бы, сядь, думающая часть человечества, и задумайся. Не хочет! Вернее, даже не не хочет, а не знает, в каком направлении следует думать. Инстинктивно чувствуя самые общие очертания проблемы, грубомальтузианскую ее сторону, правящая интеллектуальная элита приходит к выводу, что виной всему чрезмерная тяга человека к совокуплению. При этом они, подчиняясь духу времени, ведут себя как гуманисты и придумывают условную форму сокращения численности населения. Мнимую смерть. Придумать ее было нетрудно, нечего тут нынешних умников хвалить. Она элементарно дедуцируется из факта экономической безработицы. Раз для кого-то нет работы, значит, он не нужен в этой жизни. На земле много лишних людей. Новизна в том, что не обязательно их всех именно физически уничтожать. Мнимая смерть призвана удалить их из реальных жизненных структур, оставляя руки умственной элиты умытыми. Вы спросите меня, что я подразумеваю под этой самой мнимой смертью.
— Не спрошу.
— A-а, страшитесь услышать правду и вы тоже! Это понятие скрывает под своей поверхностью многообразие форм. На первом месте — любой доведенный до механических форм труд. Правильно — конвейер! Зачем убивать человека, если его можно заставить работать на конвейере? Он не станет возмущаться. А если к тому же у него будет отдельное жилье с теплым клозетом, пиво в холодильнике и женщина в кровати, он легко вообразит себя свободным. Да что там говорить, любой человек, припавший к ящику с компьютерными забавами, мнимо мертв. А мнимый мертвец не лучше реального. Он, по-моему, даже менее жив, если допустим такой каламбур. Хлеба и зрелищ — вот великая формула, то что раньше имело место лишь в одном городе, теперь стало повсеместным явлением. Как специалист берусь утверждать, что разница между египетским фараоном и рабом, волокущим камень на строительство его пирамиды, меньше, чем между сочинителем компьютерной игры и ее потребителем. Они находятся по разные стороны черты, разделяющей жизнь и смерть.
Изобретатели мнимой смерти убеждены, что нашли гениальное решение всех нынешних проблем. Мир благодаря их хитрости стабилен. Они считают, что достаточно загнать девяносто пять процентов населения в благоустроенные стойла, и можно о большей части будущего не беспокоиться.
— Вечерело. Пришла девушка невинная на свидание. Ученый тоже пришел. Встретились над речкой. Один берег — луг, другой — обрыв. Ивы, луна, тишина. Соловьи. Сели они на поваленное дерево. Разговорились. Началось чтение стихов. Разных, но особенно понравились девушке такие: «Я с тобой не буду пить вино, потому что ты мальчишка озорной, знаю я, у вас заведено с кем попало целоваться под луной». А понравившись, они запомнились. И до того дошел, до того осмелел ученый, что позволил себе обнять библиотекаршу за плечи. И она тоже позволила ему. И не только обнять. Ее сердце пронзило чувство, которое вряд ли встречается в жизни. Что же дальше? Курган не вечен. Раскопали его до основания. Большая была польза для науки и выгода для ученого. Пришел он к ней прощаться. Уезжаю, говорит. Но временно. Потому что любовь к тебе, Агаша, увожу в своей груди. Когда вернешься-то, голубь, естественно интересуется соблазненная. Скоро, говорит. Материалы обработаю, в книгу важную вставлю и — назад. А можно, говорит Агаша, я с тобой? Нельзя, жаль, но никак. Жилья никакого. Живу в основном, как ты, в библиотеке. А слезы у нее текут, текут, а он их платочком вытирает, вытирает. Мне довелось видеть этот платочек, она его хранила, Агаша-то. Он ей говорит, не надо, мол, плакать, слишком ненадолго я уезжаю. А можно, я тебе ребеночка рожу, Савелий? Отчего же, говорит, роди. Чтобы отделаться от ее слез сказал. А как назвать его, Савелий? А назови его Никитой, если мальчик будет, как отца моего. Ну и как, вы думаете, назвала своего ребеночка Агафья Тихоновна Добрынина, когда у нее родился мальчик?!
Рассказ Никиты, вначале ползший чуть ли не на брюхе, пробиравшийся к концу мелкими шажками, на последних своих словах взорлил. Уже почти не речь раздавалась из перекошенного Никитиного рта, а клекот, так проявляло себя оскорбленное чувство справедливости.
Савелий Никитич должен был бы заколебаться, как колосс, символизирующий беспамятство, слоями должен был бы схлынуть с него песок забвения. Этого не произошло. Даже спокойная и мудрая улыбка у него на устах не распрямилась. Лишь запотел левый окуляр очков под напором возбужденного дыхания собеседника. И вот такой одноглазый археолог продолжил изложение своих циклопических мыслей.
— Более того, эти люди (их немало, и они повсюду) решили не останавливаться на достигнутом. Они всерьез стали задумываться над тем, чтобы избавить человека от физической смерти вообще. Не переводя даже разговор в фантастический план, надо признать, что эти замыслы не на сто процентов лишены основания. Поскольку бытие определяет-таки сознание, то у названной нами практической задачи должно было появиться теоретическое обоснование. И, как ни смешно, появилось. Нашлись философы, которые заново присмотрелись к старинной логической задачке: Сократ-человек, люди — смертны, значит, Сократ смертен. Так вот, присмотрелись и вывели, что здесь заключена ошибка. По их мнению, своей смертью Сократ доказал всего лишь, что он сам, лично смертен, а не всякий другой представитель рода человеческого. Пока ныне живущий какой-нибудь Иван Иванович из Костромы не отправился на кладбище, утверждать, что он не вечен, антинаучно.
