Анатолий Афанасьев - Грешная женщина
В квартире был такой разор, словно по ней прошелся Мамай. Но это было не внове Плаховой. Неприятно было только то, что один из мамаев, может быть, сам Пятаков, навалил посреди комнаты на ковре огромную кучу. К зловойной куче была приложена остроумная записка: «То же будет и с тобой, подлюка!»
Налетчики перерыли квартиру, перебили, что смогли, но до заначки в ванной, за трубой не добрались. Там в пластиковом пакете Таня прятала две тысячи долларов и несколько золотых побрякушек. Было там колечко с камушком, которое тянуло, пожалуй, еще тысячи на четыре. По меркам Торжка она могла считать себя богатой женщиной.
Таня накидала в две большие сумки кое-что из одежонки, белье, уцелевшую парфюмерию. Собралась скоро, потом пошла на кухню и вскипятила чайник. Посуда тоже была вся перебита, и на кухонном столе навалена еще одна куча говна, но поменьше и уже без всякой записки. Таня представила, как задорно ржали пятаковские жеребцы, придумав это озорство, и пожалела их, убогих. Им она тоже была благодарна. В их мире она долго, упорно пыталась обустроить свою судьбу, и вот он попрощался с ней, своим истинным ликом.
С оловянной кружкой, куда налила кофе, вернулась в комнату и уселась в кресло так, чтобы не видеть элегантный пятаковский сувенир на ковре. Она глядела в окно и глотала кофе, слезы и дым. Она не хотела вспоминать, но вспомнила бедную подружку Алису. Как давно это было. У Алисы теперь все в порядке. Она четвертый год в психушке. Суицидная мания. С полгода назад Таня последний раз ее навестила. Алиса была жизнерадостна, остроумна, спокойна и готовилась к десятой попытке. Первые девять ей не удались, но от них остались следы. Нежные кисти Алисы украсили изящные голубые шрамы, а головка после повреждения позвоночника кокетливо перекосилась набок. Во время третьей попытки на воле она неудачно выбросилась из окна с пятого этажа. В тот раз Алиска, как никогда, была близка к заветной цели. Целую неделю ее мучили в реанимации, возвращая к свету дня. Потом поместили в психушку и держали под неусыпным надзором. Курс электрошока, серии мощных инъекций и смирительная рубашка сделали свое дело: последующие попытки Алиса предпринимала как бы понарошку, как бы в знак протеста, включая сюда и погружение в миску с супом. Зато она накопила солидный опыт конспирации. Ее нынешняя смиренность умиляла даже бывалых санитаров. Прежде чем пройти в палату, Таня Плахова поговорила с лечащим врачом, и он сказал, что случай с Алисой не вызывает у него никаких сомнений. Ее можно выписывать хоть сегодня. Это большая победа медицины над ослабевшим человеческим рассудком. Будь его воля, сказал врач, он выписал бы ее и раньше, но существуют неукоснительные правила, которые приходится соблюдать. По этим правилам больная останется в больнице еще, по меньшей мере, на год. Хотя она вполне здорова и даже, может быть, здоровее, чем он сам. Получив от Тани в подарок конверт с полусотней долларов, врач растроганно признался, что вообще не относит суицидальный синдром к шизофреническому ряду. Скорее это здоровая реакция нормального человека на все мерзости жизни. Вы даже не представляете, сказал врач, какое огромное количество людей мечтают покончить с собой, но их удерживает неосознанное чувство греховности рокового шага. А также мешает страх перед погружением в неведомый мир. Что касается Алисы, то она, слава науке, полностью излечилась и, по его прикидкам, проживет еще лет сто без всяких дурных посягательств.
Первые же слова Алисы опровергли оптимизм врача. Притянув подругу поближе, Алиса радостно прошептала:
— Я этих палачей всех обдурила!
— Каким образом?
— Я придумала такой способ, они вовек не догадаются. Тебе одной скажу.
Таня подалась к ней, готовая принять тайну, но подруга ее вдруг оттолкнула и счастливо захихикала:
— Нет, миленькая, и тебе не скажу. Пошутила я. Вы ведь все заодно. Вам всем не терпится поглядеть, как я буду корчиться.
А дальше Алиса повела себя действительно совершенно нормально. Целый час они дружески проболтали, будто сидели не в комнате с мягкими стенами, обитыми войлоком, и с прозрачной дверью, а делились девичьими переживаниями в домашней гостиной и впереди их ожидало множество неопасных, волнующих приключений. Правда, была одна маленькая несуразность в поведении Алисы: она теперь воображала себя девственницей и с пристрастием допытывалась у искушенной подруги, что чувствует девочка, когда впервые отдается мужчине. Не больно ли это? Не страшно ли? Грустно задумавшись, она сказала:
— Не знаю, как и быть. Наверное, никогда не смогу преодолеть стыд. Тут есть один мальчик, санитар… он мне очень нравится, хотя и дерется… Он хочет меня, он признался. Но как представлю, что надо раздеваться, что увидит меня голой… Нет, не могу!
— Скоро тебя выпишут, — приободрила ее Таня. — Будешь жить у меня, и я буду за тобой ухаживать.
Алиса смотрела на нее чистым, умным, печальным взглядом.
— Нет, не хочу. Мне здесь лучше. Меня все любят, берегут. Конечно, если выпендриваешься, поколят, но ведь это везде так. Ты же знаешь. Главное, вовремя принимать лекарства и внимательно слушать, чего от тебя хотят. И потом, девушке безопаснее взаперти, чем шляться по улицам. Ты согласна?..
Таня Плахова докурила, допила кофе, но никуда пока не спешила. В три часа они условились с Вдовкиным встретиться в Центре и вместе пообедать. Он подъедет за ней к Пушкинской площади. Она уже скучала по нему. Давно они так надолго не расставались. Целые трое суток. Как бы не натворил он глупостей в отлучке. Продал же родительскую дачу, возьмет — и голову продаст. Больше всего Тане нравилось, как он несет всякую чепуху с таким видом, словно открывает ей новые миры. Манерой умничать на пустом месте он напоминал ей студента Володю, который любил ее когда-то. Но милый Володя верил во все, что говорил, а вот Вдовкин, напротив, сомневался даже в собственном имени. Он так и сказал ей однажды, что хотя и привык к своему имени, но полагает, что на самом деле его зовут не Вдовкиным и уж никак не Евгением, а лучше ей обращаться к нему как к Ибрагиму Шалвовичу. Досадную путаницу с именами он объяснял тем, что в роддоме, где он родился вскоре после войны, младенцев содержали в подвале на случай бомбежки, а после раздавали родителям наугад, как пайковые буханки. Признавшись в этом недоразумении, он долго разглядывал себя в зеркале, поправляя поредевшие волосики на висках и косясь на нее обиженным глазом. Ей все время хотелось смеяться, когда она его слушала, но она сдерживалась, опасаясь, что Вдовкин примет ее за дурочку. Такой случай тоже уже был. Они пошли в кино и смотрели какую-то веселую американскую комедию, где мужчина переодевался женщиной, чтобы приблизиться к объекту своей страсти. Но не только возлюбленная, но и мужчины принимали его за женщину и то и дело пытались соблазнить.
Весь зал покатывался со смеху, ну и она, естественно, заливалась от души, а потом вдруг заметила, что Вдовкин смотрит не на экран, а на нее, и отнюдь не с восхищением. В его взгляде было что-то такое, что бывает, когда человек увидит муху у себя в тарелке. Ей стало дурно. В ту же секунду, словно спохватясь, Вдовкин прильнул к ее шее губами; и она решила, что все это ей померещилось в темноте. Но громко смеяться с тех пор остерегалась. Ее милый был прост, да себе на уме. Увы, с ним, дорогим и суженым, как с любым кавалером, следовало держать ухо востро, не расслабляться ни на минуту. И это было горестно. Иногда, чаще ночью, в любовном бреду ей казалось, что чуткие его пальцы прикасаются прямо к ее душе. Чудесные были мгновения. Неужто и они лишь плод ее воспаленного воображения? Или это то, к чему они обязательно должны прийти в конце концов — к высшему единению и благу. Об этом она тоже избегала говорить с ним, потому что опасалась, что поймет превратно. Примет ее за восторженную, экзальтированную девицу, которых, она знала, он презирал. Все искренние, резкие проявления чувств он считал фальшивыми. Он не верил громким заклинаниям. И тут она не могла с ним не согласиться. В любви, как в работе, кто больше всех треплется языком, тот скорее всего пустышка. Но это правило, конечно, придумано для других, не для них. Наступит день, и он не за горами, когда они заговорят друг с другом открыто, без обиняков и уловок. Есть молчание, которое красноречивее слов, но есть и слова, которые обретают истинный смысл только после долгого молчания. «Я люблю тебя!», «Буду с тобой навеки!», «Обними меня крепче!»… — сегодня все это дежурные фразы, обычные знаки приязни, но когда-нибудь…
С двумя раздувшимися сумками, в дорожном наряде — кожаная куртка и джинсы — она вышла из подъезда и сразу поняла, что влипла. Она даже поняла, как именно влипла. От серебристого «БМВ», откуда торчала поганая рожа Пятакова, откатился соседский мальчонка Коляня, которого она часто одаривала гостинцами и он был у нее на посылках. Одиннадцатилетний услужливый песик, пронырливый и циничный, незрелое дитя реформ, рано познавший жизнь без прикрас. Коляня уже год как бросил школу и с ватагой таких же огольцов сшибал бабки то на мойке машин, то на перепродаже пепси-колы. «Наша надежда!» — как сказал про одного из таких по телевизору Ельцин. Конечно, эту надежду Пятаков перекупил по дешевке, подрядив позвонить, когда она вернется. Вот Коляня и отработал честно свою детскую дружбу.
