Анатолий Маляров - Сублимация
Обзор книги Анатолий Маляров - Сублимация
Анатолий Маляров
Сублимация
Биография – это не то, что ты прожил, а то, что ты о себе выдумал.
1. МИГАЛОВА
Мой сыщик смотрит мокрой курицей, значит, получил задание. Когда работа не предвидится, он разговорчив, самоуверен, может давать уроки криминалистики, всем своим видом убеждая, что перед вами Мэгрэ, Пуаро, в крайнем случае, один из признанных доморощенных детективов, только звездный час его впереди. Нужен случай. Когда же случай подворачивается, физиономия Игоря Корнеевича Мигалова обвисает, на глаза падает туман, и даже непредвзятому наблюдателю понятно, что в сыщики мой благоверный попал опрометью. А предвзятые коллеги знают, что устроил его на службу отец, некогда правивший спецгостиницей и выделявший на короткое время номера с услугами нужным и обязательным людям. Отец умер, однако сын к тому печальному времени успел пройти ступени от лаборанта, через оперативную группу, какой-то принудительный и не совсем по профилю факультет, и приблизиться к самостоятельной работе по расследованию несложных преступлений. Впрочем, сложных тоже: низкая зарплата, нехватка кадров – и Фома человек.
– Инга, поедешь со мной?
При ином расположении духа Мигалов не устоял бы перед прикорнувшей на диване молодой женой с неприкрытыми коленями и распущенными волосами. Пусть шутки ради, но похлопал бы пониже талии или потянулся бы за одним из летучих поцелуйчиков, которые я легко раздавала, только бы не приставал с большим.
– Что там? – спрашиваю, потягиваясь и отводя сонный взгляд.
– Убийство. Скорее всего… Нашли девушку в перелеске. Свежий труп… Я побывал там с фотографом… и…
Когда он говорит о деле, ничего определенного понять невозможно. Вызывают сомнения даже имена сотрудников. От профессионального невежества и душевного бессилия у этого плейбоя мутится в голове и требуется опора для тела. В благодарность за роскошный быт, нажитый ловкачом-отцом и предоставленный мне покладистым сыном, я часто подставляю свое женское плечо.
– В прошлый мой отпуск мы собирались в горы, – ворчу я для напоминания о моих нередких жертвах. – Да. А провели его в пригороде, развенчивая, а не понарошку, отмывая кооператоров.
Из моего тона он выбирает только нотки уступчивые:
– Нынешним летом отдохнем. К тетке съездим. Дел тут на три дня. Собственно, приглашаю тебя только на сегодня. Нужен взгляд со стороны, непрофессиональный…
Я знаю, что, упрекая, важно не пересолить – и заслуги не забудутся, потому спускаю ноги с дивана. Мигалов приободряется. Снимает с вешалки новый пиджак, рассовывает по карманам бумажник, расческу, клочки страничек из блокнота с набросками его глубоких мыслей. Натягивая узкое платье, я поглядываю через зеркало на супруга и в который раз думаю: баловень судьбы! До зрелого возраста его нянчил папочка, теперь живет на всем готовом. Сорочки, отутюженные мною, завтраки, ужины – тоже на мне, квартира, поддержка отношений с приятелями – по моему расписанию и общими стараниями. На службу Игорь Корнеевич ходит нехотя, отсиживает, изводя служебное время на мелочи томления. Изредка выполняет в течение недели то, что иному специалисту мало на день. Оставь его в чужом городе без опеки, не сообразит, куда ткнуться, чтобы не умереть с голоду, а уж завшивеет в три дня. Свеж и красив он, видимо, потому, что не растрачен.
– Вези, – пять минут спустя командую через плечо.
– С бензином туго. Тут два квартала, на квартиру к пострадавшему.
– Предупредил бы, не поднялась бы с дивана.
– Ну, раз уж поднялась.
На улице светло, тени густые, и прохожие тянутся к ним. Я еще не чувствую, но догадываюсь: припекает.
– Ты бы ввел в курс дела. Хотя бы в двух словах.
– Забил тревогу некий Юрий Гурьевич Опочин. Исчезла приемная дочь. Падчерица, по-русски, что ли.
Имя показалось мне знакомым, что-то из подсознания.
– Он кто?
– Середняк. Пару лет назад встречал его на телевидении, возглавлял режиссерскую группу. Забытый драматург. Поэт…
Я кокетливо загибаю пальчики:
– Зарплата едва на продуктовую корзинку. К сорока годам полная утрата идеалов, грешен прелюбодеянием…
– И повторным браком, – вставляет сыщик.
– Тем более, – совсем оживаю я. – Внешняя требовательность и солидность в манерах никак не согласуются с одиночеством и податливостью души.
– Погоди, не успеваю записывать, – разумеется, не вынимая вечного пера и записной книжки, на ходу язвит Мигалов.
Меня не проведешь. Щуря свои загадочные глаза и отворачиваясь, он тщательно запоминает мои предположения – отправную точку для его суждений о человеке.
– Так падчерица исчезла или убита? – уточняю со всей строгостью.
– Найдена в перелеске. Со следами насильственной смерти. Сейчас в морге. Мать в отъезде. Мы к отчиму.
В течение этого разговора мы не успеваем добраться по адресу.
Спустя еще семь минут (я чувствую, что включилась и фиксирую все, даже время в пути), семь минут спустя мы входим в зеленый, довольно запущенный дворик, окруженный четырьмя коробками девятиэтажек, минуем шеренгу гаражей у глухой стены кирпичного строения и поднимаемся в первый подъезд белого панельного дома. Звоним на третьем этаже.
Дверь открывается моментально, хотя хозяину следовало бы вначале услышать звонок, потом отворить дверь в предбанник и лишь после этого появляться на лестничной клетке. Перед нами стоит высокий сухощавый мужчина лет пятидесяти трех, если его наружность не обманчива. Дымчатая, едва заметная седина, глубоко сидящие, но большие глаза, серые, рот напряжен, подбородок с впадиной. Легкий, скорее всего нагольный, чесучовый пиджак из кинофильмов тридцатых годов и зауженные брюки. Одежда на хозяине сидит ладно, специально сшита, понятно, чесуча – его стиль. Мне стоит усилий скрыть, что лицо его мне знакомо давно. Десятки раз рассматривала его на обложке малюсенькой книжки стихов. И запомнила. И лицо, и многие строки его. Голос слышу впервые:
– Прошу… Супруга у тещи, под Кривым Рогом. Я звонил. Собственно, телефона там нет. Заказывал, не вызывают. – Говорит заученно, затравленно, совсем плохо по сравнению с его же письменной речью. Сижу под дверью, у телефона…
Подозрение, что нас напряженно ожидали, не отходя от глазка двери, отпадает. Вступаем в квартиру. Крохотный коридорчик, справа – ванная, дальше – кухня. Прямо – дверь в продолговатую комнату, явно обставленную девушкой: плакаты Кузьмина с гитарой, двуликая Лайма Вайкуле, пушистый Чебурашка, письменный стол со стаканчиками, переполненными фломастерами, вязальными спицами, жесткий диван, явно перегруженный шкаф. Налево из коридора – дверь в две комнаты старших. Туда и проследовали за хозяином. Уселись вокруг журнального столика, разом вздохнули с облегчением.
– Кофе? Чаю? – справляется Опочин с невразумительным жестом за спину и вверх.
– Не беспокойтесь, – вяло мычит Мигалов.
– Что за беспокойство! – частит хозяин срывающимся голосом, достает из приоткрытого серванта кофейник, перехватывает мой уставившийся взгляд и тоже потупляется. Словно прилипает глазами к моему лицу.
Я его узнаю. Неужели и он находит меня знакомой?
– У меня что-нибудь не в порядке? – Я с долей кокетства смахиваю с лица нечто несуществующее.
– Не то, не то, – торопливое возражение.
– Мы не познакомились. Игоря Корнеевича мне представили. А вы из его отдела?
– Более чем, – нахожу нужным пошутить, чтобы хоть немного унять волнение хозяина. – Я супруга Игоря Корнеевича.
Другой бы поинтересовался: а вы, супруга, какими кривыми судьбами оказались при следствии? Этот все превратности принимает как должное. В наше время и не такое встретишь.
– Инга Эрнестовна.
– Приятно познакомиться.
Опочин походя отодвигает тонкую штору – открывается вид крохотного кабинетика, – придерживает легкий барокан, чтобы подольше постоял перед нашими глазами интерьер скромного обиталища режиссера. Мне кажется, что он стремится показать нам как можно больше, дает возможность, так сказать, визуально запечатлеть обстановку, в которой придется разбираться следствию. Справа окно и вход в лоджию, прямо и слева стены увешаны книжными полками, по корешкам можно узнать множество пьес, сброшюрованных в книги и в папках. Не трудно догадаться, многие из них детективного характера: режиссеру в течение эдак, на глазок, четверти века пришлось поставить их на подмостках театра и на телевидении с дюжину, а прочесть в десять раз больше. Даже если он не любитель столь популярного жанра, типичные ситуации и следственные ходы запечатлелись в его воображении невольно.
Под ногами у меня коричневый с изморозью палас, утыканный фактурными елочками, верхушками к окну. Настольная лампа с треснувшим абажуром грубого синего стекла.
– Посмотрите на эту фотографию.
Следую за Опочиным в коридор. При входе из прихожей в девичью комнату останавливаюсь перед большой, забранной в тонкую самодельную раму из старого дерева, фотографией. Поверх моей головы смотрит девушка лет восемнадцати со схваченной резинкой и фонтанчиком брошенной вверх прядью волос, темных, с вороненым отливом. Брови тугие, ровные, нос выразительный, римской лепки, губы капризно сжаты, глаза вспугнутые, вспышка магния явно застала их врасплох. На шее слева каплей чернеет родимое пятнышко. На теле тонкий черный купальник до того натянут, что упрямые грудки просвечиваются. Талия заужена, крепкие бедра напряжены. Руки брошены вверх и назад. За спиной зеркало и станок для занятий балетом. Отражение дорисовывает совершенное сложение и призывную свежесть девичьего тела.
