Алексей Рыбин - Трофейщик
Его охватывал какой-то давно забытый восторг. Такой, который в незапамятные времена он испытывал после двух стаканов хорошей водки на трибуне стадиона, видя, как в ворота киевского — «Динамо», которое он почему-то не уважал, влетает трудный, но уверенным ударом посланный мяч. Он в общем порыве вскакивал, взлетал, возносился над скамейкой, над трибуной, над стадионом и городом, орал «Го-о-ол!!!», и больше ничего в такие моменты для него не существовало. Это был высокий экстаз, секунды настоящего счастья.
Он ощущал себя полностью защищенным. Увидев удостоверение Филиппа, Роберт окончательно поверил в то, что сила на стороне Медведева, на их стороне сила и правда. Как он с этими бандитами — раз, и готово! Вот так и надо. И никто вокруг словечка не сказал. Он чувствовал уверенность в себе, его распирала сила, требовавшая выхода. Наконец началось то, о чем он мечтал холодными ночами в подворотнях, собирая пустые бутылки и клянча деньги у весело ржущих, хорошо одетых молодцов. Они их сейчас быстро прищучат, всем достанется, никто не уйдет, расчет получат за все. И за то, что квартиры его лишили, и за патлы свои, и за джинсы, и за голые жопы баб по телевизору, за распущенность свою, за «мерседесы» ворованные, за кабаки, где набивают брюхо в то время, когда простой народ голодает, за все! Мордой в говно, в Сибирь, в Воркуту гадов, лес валить до конца их поганых дней, расстреливать на улице так же, как Андрей сегодня, — без всякого суда, без волокиты, сразу пулю в лоб, и никаких разбирательств. Чем больше, тем лучше.
— Филипп, а я и не знал, что ты… что вы…
— Да? Странно. Я бы сразу догадался. — Филипп улыбнулся. — А ты как думал? Что, просто так все — и клуб, и занятия, и демонстрация? Мы вместе! Патриоты всей страны едины. Понял?
Митинг на Дворцовой действительно еще продолжался, никто не собирался его разгонять, мегафон скрипел уже не медведевским голосом — по очереди выливали из него на головы слушающих свое наболевшее мужчины и женщины, лишившиеся при нынешней власти работы, жилья, денег, лишившиеся покоя и стабильного пособия, которое государство исправно выплачивало им долгие годы, требуя взамен лишь подчинения, безоговорочного и полного.
— Ну, нам здесь делать нечего, — сказал Филипп. — Подожди минутку, я пару слов скажу кому надо и двинемся домой. Мы заслужили сегодня хороший отдых. — И Филипп исчез в толпе.
Роберт стоял, не понимая, почему все эти люди, собравшиеся на площади, тратят время на пустые разговоры, почему они не идут прямо сейчас крушить эту сволочную мэрию? Ведь можно же, можно, он сам в этом сегодня убедился!
— Уроды, — услышал он вдруг за спиной чей-то голос.
Кто это? Кто посмел?! Роберт быстро обернулся и увидел парочку, проходившую мимо, рядом с самой кромкой толпы, где стоял Роберт, бросившую ругательство просто так, походя, не затруднившись даже остановиться и послушать, о чем говорят ораторы. Словно плюнули они мимоходом Роберту в лицо и тут же забыли о нем, как о мусоре, валяющемся на асфальте, не воспринимая все происходящее всерьез. Вдруг он узнал их, вернее, его — патлатого низенького подонка. Это же тот самый гаденыш, который с другом-жиденком пил ночью на Пушкинской, всем своим видом показывая, как он Роберта, бедного, голодного, трясущегося от перманентного похмелья, презирает. Сученок, и здесь он ведет себя так же. На красное знамя ему плевать, на Роберта плевать, на этих женщин несчастных в толпе плевать, на Родину, на Россию, на все плевать!
Рядом с патлатым мерзавцем на этот раз шла какая-то откровенная блядь — тонкие ноги, голые до самой задницы, еле прикрытой кожаными шортами-трусами, грудь свободно и нагло болтается под широченной майкой, вся почти черная от загара — видно, целыми днями на пляже, сука, валяется, на работу уж точно не ходит. И эта сволочь патлатая — идет не спеша, вольготно, хозяином себя на площади чувствует. А сейчас не он здесь хозяин, сегодня на Дворцовой честные люди собрались, и не место здесь такой падали!
Роберт рванулся к уходящей парочке, волна ненависти буквально хлестнула его по глазам. Он схватил волосатика за плечо, резко развернул лицом к себе и, когда тот, от неожиданности покачнувшись и еще не обретя равновесия, посмотрел Роберту в глаза — противно, прищурившись, нагло, — Роберт, широко размахнувшись, как в былые времена, изо всей силы квадратным своим кулаком саданул мерзавца в переносицу. Не успевший обрести при резком повороте точку опоры патлатый от удара грохнулся спиной на асфальт, и Роберт с удовлетворением услышал, как звонко щелкнул о мостовую его затылок.
— Сука! Блядь!!! Коммунист сраный!!! Мразь!!! — заорала голоногая подружка. — Убью, Сволочь!!!
— Что? Что, прошмандовка? — Роберт удивленно поднял брови и пошел на нее. — Да я тебя сейчас, мандавошка… — Он запнулся, потерял дыхание, и острая боль заставила его согнуться пополам, присесть и прервать монолог — длинная нога в кроссовке угодила ему аккурат в детородный орган. — Ах ты… ах ты… — Роберт выдавливал из себя слова с трудом, пытаясь одновременно выпрямиться. Он понял, что сейчас точно убьет эту мерзавку, но она опередила его, ударив еще раз ногой в живот, а потом набросилась и впилась длинными ногтями в перекошенное от боли лицо Роберта. Оторвав руки от паха, ставшего невероятно тяжелым и полным тупой боли, он пытался отбросить девку от себя, но она словно прилипла к нему, крича во весь голос что-то невнятное, полосовала до крови, он чувствовал это, его щеки, лоб, шею — все, что могли достать ее острые, словно кошачьи, когти.
Он зажмурился, но боль внезапно прекратилась. Снова открыв глаза, Роберт увидел, что два милиционера тащат растрепанную, брыкающуюся девку к желто-синему «газику», еще двое волокут срубленного Робертовым ударом волосатого туда же. Его тоже кто-то схватил сзади за плечо и потянул на себя. Роберт быстро обернулся, готовый принять бой, но увидел Филиппа.
— Ты что, совсем сбрендил, — шипел он и втаскивал Роберта в толпу, — совсем охуел мужик. Давай, быстро за мной, бегом! — Они проталкивались между горячими, возбужденными телами митингующих, некоторые из стоящих узнавали Филиппа, что-то у него спрашивали, но он не отвечал, иногда мимоходом кивая головой в ответ на приветствия, и тянул за собой Роберта на противоположную сторону площади.
— Что с тобой, старик? — спросил Филипп, наконец улыбнувшись, когда они вышли на Миллионную. — Что ты на людей кидаешься? Команды не было.
— Понимаешь, — Роберт снова перешел с Филиппом на «ты», — я этого сученка знаю. Паразит поганый. Мы же именно таких душить должны, они же гадят нам… А девку его ты видел? Клейма негде ставить.
— Да ладно тебе, забудь ты об этом. Моли только Бога, чтобы с парнем ничего не случилось, — они же все умные стали, в прокуратуру побежит, заявление накатает. Нам это пока ни к чему. И запомни еще раз, постарайся усвоить — наша сила в дисциплине. Только так. То, что я делаю, это не порыв души, а работа, распланированная и известная командирам. А самодеятельности никакой быть не должно. Понял, дед?
— Есть! — Роберт ухмыльнулся в ответ. — Какие будут указания?
— Домой едем, я же говорил — сегодня отдыхаем. А ты чуть всю малину не обосрал. Рисковый ты мужик, Роберт!
— А как же! На том стоим!
— А что Лешка там им устроил? — спросил Игнат после долгого рассказа Ивана Давидовича.
Они сидели на кухне, Алексей спал в соседней комнате, Катерина мыла посуду, а Игнат с Ваней допивали водку, по настоянию Алексея купленную по дороге, и думали сообща, как им все-таки выпутаться из создавшегося положения.
— Да вроде, говорит, заминировал вход.
— Серьезно?! Ну, дает Лешка! Слушай, это же меняет все дело. Они туда полезут — и хряк!.. И тут либо мы навсегда от них освободимся, либо они нас до самой смерти искать будут. Ну и дела, наворотил парень… Он ведь завтра улетает?
— Должен завтра, у него же дома все документы, надо к нему заезжать. А там они нас тепленькими и загребут. Уж наверняка квартиру Лешкину пасут. Да и мою заодно.
— Да, и твою заодно. Мою вот, думаю, еще не просекли. Связался я с вами на старости лет. Давай, Ваня, наливай.
Иван Давидович чувствовал себя неловко — действительно, он-то с этими бандюгами долго крутился, теперь вот расплачивается, Алексей сам залез, а Игнат — тот вообще ни при чем.
— Да не тушуйся, Ваня, наливай! Ты меня прости, но мне даже интересно все это. Так ват живешь-живешь, рутина сплошная, а тут настоящее дело. Жутковато, конечно, но что уж там… Надо выкручиваться. Верно, Катерина?
Катя молчала. Она крайне странно себя чувствовала все то время, что находилась в этой квартире. Это непреходящее ощущение очага, которого у нее не было даже дома, не говоря уж о бесчисленных местах, где ей приходилось ночевать. Она не могла себе объяснить почему. Может быть, оттого, что не звонил без конца телефон, не зазывали ее на бесконечные пьянки друзья, которым она не могла отказать. Игнат же вызывал у нее странное чувство, и она старалась побольше думать об Алексее. Но все, что у нее с ним было, казалось игрой, чувства ее к Братцу — она снова стала про себя называть его Братцем — казались ей скорее материнскими, чем теми, которые должна испытывать невеста к жениху. Он был веселым большим ребенком, несерьезным, и даже эта чудовищная история, в которую он влип, вряд ли разрешится без вмешательства взрослых. А взрослым был Игнат. Даже непонятно, в чем это выражалось, — он говорил те же слова, что и все ее знакомые, рассказывал такие же анекдоты, но чувствовалась в нем какая-то основательность, надежность, сила.
