Анатолий Афанасьев - Грешная женщина
— Что с вами? — испугалась девица. («У нее такие глаза, шеф, как у Аленушки, которая потеряла братца Иванушку. Если бы не ваше задание, я бы…»)
— Нитроглицерин… — прошамкал Фомкин. — Сердечко не тянет.
— Вы не шутите? Я сбегаю.
Фомкин хватал ртом воздух, как кошка мух.
— Наследственное у меня. Папашка в двадцать лет откинулся.
(«Побежала, шеф! В пять минут обернулась. Сует мне трубочку… Пришлось сосать. Настей зовут. Да я бы, если бы не задание… Она чокнутая, шеф. Но не шлюха, нет. Этим и не пахнет».)
— У меня есть возможности, — сказала Настя. — Хотите, устрою в хорошую клинику? Вы так еще молоды.
Здесь Фомкин допустил промах.
— Давайте лучше посидим где-нибудь. Я отдышусь, заодно все обсудим. («Она меня расколола, шеф! Ей-Богу, расколола!»)
— Вы маленький лгунишка, приятель, — сказала Настя. — Нельзя так знакомиться с девушками. Можно беду накликать.
— Порок у меня, врожденный порок! — Фомкин запрыгал козликом. — Врач сказал, единственное лекарство — женская ласка.
Настя вместе с ним посмеялась и, казалось, была готова к продолжению хорошей дружбы, но когда он попробовал деликатно ее потискать, вытащила откуда-то из-за пояса газовую пушку и, не раздумывая, пульнула в морду. («Пришлось падать, шеф, ей-Богу! Еле уберегся. Она чокнутая!»)
— Я для таких шалостей не гожусь, юноша, — сказала Настя беззлобно, пока он мусолил ссадину на колене. («Это я юноша, шеф, а она кто?»)
— Ты с ее мужем встречался когда-нибудь? — спросил Башлыков.
— Так я же три дня его пасу.
— Я не про это. Ты в глаза ему смотрел?
— Ох как страшно! — Фомкин картинно приосанился. Это впечатляло. В нем было росту метр восемьдесят девять — одни мышцы и сухожилия. — Если на то пошло, не совсем улавливаю, шеф, к чему такие сложные маневры? Прикажите, и к вечеру приволоку на аркане.
— Нашему бы теляти, да волка поймати, — благодушно усмехнулся Башлыков. Колю Фомкина он любил, воспитывал его в соответствии с уставом, но, видно, мало порол. В мальчике был избыток бодрости, а это могло кончиться печально. Навидался Башлыков озорных удальцов, которых снимали на лету, как вальдшнепов. Увы, грех самоуверенности как грех невежества всегда на учителе. Рановато было отпускать Фомкина с короткого поводка. Но впоследствии, если не свернет башку, из него получится отменный гончак. Все у него есть: и ум, и отчаянность, и незлобивое сердце.
— Не хочу подзуживать, сержант, — сказал он, — но для Креста ты такой сосунок, что он с тобой самолично даже связываться не будет. Сочтет зазорным. И придется тебе поверить на слово, потому что сажаю тебя под домашний арест. Вплоть до особого распоряжения.
— За что, командир?!
— Хочу поберечь до свадьбы. Засветился ты, братец, когда к девке его полез.
Коля Фомкин артачиться не посмел, не тот был момент. Когда в голосе Башлыкова проступали отеческие нотки, а в глазах вспыхивал зеленый огонек, следовало прятать голову под крыло. Гнев его бывал непредсказуем и страшен. Но он остался при убеждении, что командир не прав. Редко такое бывало, но случалось иногда. Командир не слышал, как Настя на прощание сказала:
— Я бы с тобой подружилась, милый юноша. Ты мне нравишься, ты веселый и добрый. Но нельзя. Я принесу тебе несчастье. Не ищи меня больше, пожалуйста!
Села в такси и укатила. Коля Фомкин, неотразимый сердцеед, воин и поэт, ей поверил. Он почувствовал: еще минута-две — и побредет за ней, как повязанный телок. Не ищи меня, сказала она. Да чего тебя искать, темноглазая гордячка с пушкой, когда он все ступеньки твоего дома обнюхал.
С утра Башлыков бездельничал и, чтобы не расслабляться в одиночестве (ждать, возможно, придется до вечера), вызвал по телефону свою маруху Людмилу Васильевну. Она приехала возмущенная.
— Кем ты себя вообразил, Башлыков, — заблажила с порога, — что я тебе, служанка, прислуга?! Немедленно выезжай! Да кто ты такой?! Неужели не можешь поговорить с женщиной по-человечески? А вдруг я занята? А вдруг у меня дела? Хозяин выискался! Да ты же не платишь ни шиша!
— Как то есть? — удивился Башлыков. — А в тот раз отстегнул целых десять баксов. И еще колготки подарил. Не новые, правда, женины, но вполне приличные. Сколько же ты стоишь?
Людмила Васильевна намерилась вцепиться ногтями в его наглую рожу, но эта попытка ей еще ни разу не удалась. Тут же она оказалась в постели, согнутая в три погибели и без нижнего белья. Привычно смирясь, она приготовилась к вторжению, но ничего не произошло. Башлыков глубоко задумался, бессильно свеся руки вдоль туловища. Потом вдруг сказал:
— Пожалуй, это единственный способ.
Людмила Васильевна, естественно, приняла эти слова на свой счет, задиристо ответила:
— Для тебя единственный, потому что ты мужик деревянный. Другие бывают поизобретательнее.
Ожидала окрика, а то и затрещины, но Башлыков был благодушен.
— И то верно, деревянная башка. А ты чего развалилась, как на работе, пойдем-ка лучше кофейку попьем.
Озарение было мгновенным, как все озарения. Мимолетным оком, случайно угадал он свой путь. Этот путь вел его к Благовестову, и ни к кому иному. Алешка Крест, Серго и прочие, им подобные, помельче или покрупнее, — лишь небольшие остановки на этом долгом сыскном пути. Миг озарения, как поцелуй ребенка, развеял наконец все сомнения. Благовестова пора пресечь… У правосудия, как у злодейства, множество ликов, и вовсе не обязательно последнюю точку в приговоре ставить прокурору.
За кофе и мятными пряниками Людмила Васильевна разомлела, оттаяла сердцем.
— Мне бы знать, кто ты такой, — сказала она, — может, я тебя полюблю.
Башлыков заманчивое предложение отверг:
— Меня любить не надо, а помочь, пожалуй, сможешь.
— Чем, Гришенька?
— После скажу, когда придумаю.
Людмила Васильевна сладко потянулась, грудью повела истомно.
— Хочешь знать, почему мне обидно?
— Ну?
— Ты меня за человека не считаешь. Думаешь, если я этим промышляю, то уж и не человек.
— Тут двух мнений быть не может.
— Еще обидно, потому что к тебе тянет. Я твоих звоночков, Гриша, как колокольчиков небесных жду. И это мне странно самой.
— Чего тут странного? Я мужик лихой и на подарки не жадный. Чего еще надо.
— Пошути еще, Гриша. Страсть люблю, когда шутишь.
Любовную идиллию нарушил телефонный звонок. Звонил один из топтунов, доложил, что Алешка Михайлов пошел в «Сандуны». Там у него забронирован номер, с двух до четырех. Башлыков спросил, кто с ним, но спросил для подстраховки. Он и так знал, что в баню Михайлов ходит один, это одна из его маленьких причуд.
— Возьми Фомкина и Емелю, — распорядился Башлыков. — Машину оставьте на углу, у светофора. Без надобности не высовывайтесь. Все, отбой.
Он собрался в минуту, да и нечего было собираться. Все, что Башлыкову было нужно, было в нем самом.
— Не договорили с тобой, — обернулся к растелешенной Людмиле Васильевне. — Вечером договорим. Выметайся отсюда, живо!
Деловой, стремительный, незрячий. Такого она боялась до жути. Похватала свои тряпки, умчалась. Башлыков позвонил Сергею Петровичу. Не здороваясь, отчеканил:
— Привезу на двенадцатый километр, как договаривались. К семнадцати ноль-ноль. Встречайте. Вопросы есть?
Вопросов у Серго не было. Он тоже последние дни только и ждал этого звонка.
Номера в «Сандунах» запирались изнутри. Башлыков легонько постучал согнутым пальцем.
— Чего надо? — донеслось из-за двери.
— Давление промерить, — пробасил Башлыков. — Механик требует.
— Пошел на х…! — был бодрый ответ. Башлыков помедлил минутку и постучал вторично.
— Извините, конечно, но возможна авария!
Через мгновение щелкнула задвижка. Башлыков вошел и, поворотясь боком, запер за собой дверь. Алеша Михайлов, укутанный в махровое полотенце, сидел за столом в просторном предбаннике. На столе самовар, большой заварной чайник, банка меду и сладости.
— Башлыков? — Алеша ничуть не удивился, глаза его смеялись. — Ну-ну! Это, значит, твои ребята три дня за мной ходят?
Башлыков опустился на черный стульчик у двери. Ему не нравилось, что он не видит рук Креста.
— Учти, Алеша, навскидку точно не влепишь, а уж я-то не промахнусь. Лучше поговорим по-хорошему.
— Не получится по-хорошему.
— Почему?
— Ты сюда ворвался, а я тебя не звал. Но несколько секунд у тебя есть. Говори. Придумай чего-нибудь.
Теперь Башлыков почти не сомневался, что под полотенцем Алеша уцепил пушку, и уж тем более не сомневался, что не замедлит пустить ее в ход. Вблизи, как и на фотографиях, Михайлов был слишком смазлив для бандита. Его красота была почти устрашающей. И он не был понтярщиком, отнюдь.
— Откуда меня знаешь? — спросил Башлыков. Именно того, что Крест может знать его в лицо, он не предусмотрел.
— Спрашиваю я, ты — отвечаешь. Зачем пасете?
— Серго распорядился.
— Понимаю, что Серго. Зачем?
— Я дружинник. Мое дело — акция.
