Анатолий Афанасьев - Грешная женщина
Тане он сразу понравился: давно не видела солидных, самоуверенных, но совершенно неприкаянных людей. Ей казалось, все они остались в Торжке. Селиверстов отказался поужинать, объясняя это несварением желудка. Они с Вдовкиным долго препирались друг с другом, язвительно и страстно, но она видела, что ссорятся они шутя. Дошутились, правда, до страшных обвинений. Селиверстов упрекнул друга в растлении несовершеннолетней дочери, а Вдовкин, завысив планку спора, предъявил ему счет в развале государства российского, которое профукали как раз такие «чистенькие, мордастые кабинетные крысы». Таня давно приметила, что у любимого на политической почве, на всех этих «развалах» и «реформах», образовался некий злокачественный пунктик. Сама она в этом ничего не смыслила. В ее представлении скверные люди всегда жили подло, но богато, а порядочных и честных всегда ущемляли.
Подходил несколько раз цыган Володя, дружески клал руку Вдовкину на плечо, а Тане посоветовал:
— Следи, чтобы он ром не запивал пивом! — На ром они перешли после шампанского по рекомендации того же Володи. Давненько она так не накачивалась, но не чувствовала, что пьяна. Напротив, ей чудилось, что наконец-то после долгого запоя она протрезвела. Проколотая ладошка приятно пощипывала. Таня сказала Селиверстову:
— У вас всякие проблемы, а я хочу жить, просто жить, понимаете? Поехали с нами в Торжок?
В обличительном взгляде Селиверстова мелькнуло сочувствие.
— Вы хотите увезти этого придурка из Москвы? Зачем вам это? Он вас где-нибудь продаст за бутылку водки.
— Это плохая шутка, — заметила Таня.
— Какая же это шутка, вы посмотрите на него. Я люблю его не меньше вашего, но он пропащий человек. И Дема Токарев пропащий. Они оба сломались, когда жизнь погладила их против шерстки. Таких теперь полно, хнычущих, обличающих. У них все вокруг виноваты, кроме них самих. Тошно слушать. Разве такой вам нужен? Вы же не больничная сиделка.
Вдовкин завороженно улыбался, налитый ромом до ушей.
— Но он мой суженый, — объяснила Таня и поцеловала Вдовкина в мокрую, родную щеку. — Я не хочу другого. Те, про кого вы говорите, кто не сломался, полное дерьмо. Они ломают других. Я их всех знаю по именам и в лицо.
— В чем-то вы правы, — согласился Селиверстов, внимательно ее изучая. — Иногда честнее погибнуть, чем выжить. Но сейчас не тот случай, уверяю вас. Разорение отечества, о котором так сокрушается ваш суженый, идет вовсе не по линии рубля, как все думают. Уничтожается сокровенный потенциал нации — ее наука, искусство, духовность. Этот потенциал хранится не в кубышках, а в умах и душах. Все очень просто, не надо ничего запутывать, мы же не фарисеи. Хочешь спастись и спасти своих близких — продолжай работать. Не изменяй своим целям. Не ной, не митингуй. Кто бросил свою работу, тот продал душу за пятак. Вдовкин, знаете ли, был талантливым инженером, а теперь кто? Пьяница и шабашник. Зато у него завелись денежки. Ему прощения нет, он и сам это знает. Увезите, увезите его в Торжок, он и там найдет чем спекульнуть. Талантом или трусами — уже неважно чем. Был человек и нет человека. Вот и весь сказ.
— Все правда, до единого словечка, — восторженно захрюкал Вдовкин, но пьяный взгляд его был недобр. — За что люблю Саню — никогда не врет. Науку я предал, дочь растлил, жену выгнал на мороз, зато живу теперь припеваючи. Жру икру и купаюсь в шампанском. Какой Торжок, Таня, мы с тобой завтра в Париж укатим!
— Может, и укатите, — согласился Селиверстов. Ваши уже многие укатили.
Тане показалось, что сейчас они всерьез сцепятся, но она ошиблась. Тут же Вдовкин мирно спросил:
— А знаешь, зачем я тебя позвал, праведник?
— Знаю. Совесть тебя мучает. Тебе индульгенция нужна, но от меня ты ее не получишь.
— Не угадал, — обрадовался Вдовкин. — Совести у меня нет, я ее пропил.
— Зачем же тогда?
— Хочешь куш отхватить? Большой куш? Но придется немного рискнуть.
Таня почти физически, онемевшим сердцем ощутила, как переплелись, соединились взгляды мужчин: настырный, ядовитый, смеющийся — Вдовкина и трезво-презрительный, обвиняющий — его друга. Желтые искры просыпались над столом.
— Нет, — твердо сказал Селиверстов. — Рисковать ради башлей не буду. Подожди, пока Дема оправится.
— Ну и правильно, — с облегчением заметил Вдовкин. — Я один рискну. А тебе потом отсыплю золотишка, чтобы Надюху голодом не уморил.
К их столику откуда-то из дымных глубин зала выкатился приземистый чернобровый крепыш в длиннополом, небесно-голубого цвета пиджаке.
— Дама танцует? — спросил он, уставясь наглыми глазами почему-то на Селиверстова.
— Я не знаю, — ответил Селиверстов.
— А кто же знает? — удивился кавалер.
— Боже мой! — воскликнула Таня Плахова. — Так давно мечтала потанцевать, и, как назло, нога отнялась.
— Это от рома, — авторитетно заметил Вдовкин. — У меня шея не гнется. А пил я намного меньше тебя.
Кавалер удалился не то обиженный, не то озадаченный.
— И вот что я еще скажу, Женечка, — прогудел Селиверстов. — Дему тоже лучше оставь в покое. На него еще есть надежда. Он хоть и дурак, но в нем народная жилка крепкая.
— Что за жилка такая?
— Он под оккупантов подстраиваться не будет. Своим умом живет, хотя его и пропил под твоим влиянием.
— Первый раз ты ошибся, — благодушно возразил Вдовкин. — На Дему повлиять невозможно. Это все равно что гору с места сдвинуть.
Поговорили о Деме, но уже в согласии. Таня с удивлением узнала, что у Токарева главная беда не та, что его покалечили, к этому ему не привыкать, куда хуже то, что он собрался жениться на девице по имени Клара. Из всех глупостей, которые Дема успел сделать, а имя им — легион, эта была самая несусветная. Клара приворожила его с помощью адского снадобья, которое подливала ему в пиво, и теперь в ее ловких ручонках он стал как маринованный огурчик. Она выдала себя за светскую даму дворянских кровей, будучи на самом деле обыкновенной засранкой. Вся ее светскость заключалась в том, что она не дала себя вздрючить. Прибегала к нему голая, доводила всякими ужимками до исступления, а потом, хохоча, оставляла с носом. Точно нащупала Демину слабину. Дема не мог смириться с тем, что какая-то взбалмошная девица, пусть и дворянка, крутит с ним динамо. При этом надо учесть действие пивного приворота. Дема так распалился, что решил утопить ее в сортире, но потом надумал жениться, чтобы не сидеть остаток дней в тюрьме.
— Он и под бандитский нож полез, — мрачно сообщил Вдовкин, — чтобы перед ней повыпендриваться.
— А зачем этой вашей Кларе так уж нужно выходить за него замуж? — невинно спросила Таня.
Друзья переглянулись — и пожали друг другу руки.
— Сочувствую тебе, брат! — сказал Селиверстов. Вдовкин повернулся к невесте:
— Ты действительно не понимаешь?
— Понимаю, вы оба валяете дурака, а я клюнула. Потому что от рома.
Вдовкин зловеще сказал:
— Ты забыла, что у Демы отдельная квартира?
— Ну и что?
— Вот и то. Человек он пьющий, больной, внутренности отбиты. Кто усомнится, что с перепоя загнулся? Дело-то нехитрое. Переставил бутылочки, вместо водочки — нашатырчик: на тебе, любимый, похмелись! Дема доверчивый, как таракан. Что ни нальешь, выпьет до дна. Глотка-то у него луженая. Вот тебе квартирка и освободилась. Поняла теперь?
— Зачем так все усложнять, — вмешался Селиверстов. — Бутылочки, скляночки… Берется обыкновенный электромоторчик, одна клемма на массу, другая пьяному в ухо. Включаешь рубильник, пожалуйста, несчастный случай. Инфаркт на фоне неосторожного обращения с прибором.
Вдовкин посмотрел на друга с уважением.
— Об этом я как-то не подумал… Но как писал коммунячий классик, летай или ползай, конец известен.
— Хочу спать, — сказала Плахова.
В первом часу Вдовкин расплатился, обнялся на прощание с цыганом Володей, и они вышли на улицу. Ленинский проспект был темен и пуст, как просека в ночном лесу. Тупо покачивались над асфальтом фонари. С приходом к власти реформаторов столица с темнотой погружалась в тяжкое наркотическое забытье. Редкие запоздалые прохожие крались домой вдоль стен, опасаясь шальной пули.
— Ночью Москву не узнаешь, — вздохнул Вдовкин. — А когда-то тут было весело. Помнишь, Саша?
— Когда-то не все были идиотами.
На такси они доставили Селиверстова домой, а сами поехали ночевать к матушке Вдовкина. Вдовкин отпер дверь своим ключом, провел Таню на кухню и поставил чайник. Разговаривали шепотом и старались не шуметь, но все равно потревожили Валентину Исаевну. Она вышла на кухню простоволосая, старенькая, в линялой ночной рубашке. Ничуть не обеспокоенная поздним сыновьим вторжением.
— Нынче тебя ждала, Женек! Днем видение было. Я ведь днями отсыпаюсь, а ночью так и брожу из угла в угол. Помнилось, будто мышонок ширкнул под холодильник. Я и догадалась, придешь, придешь… А это кто с тобой, познакомил бы.
