Станислав Родионов - Долгое дело
Одна из них, мысль о борьбе, зароненная Юрием Артемьевичем и вроде бы отвергнутая Рябининым, некстати — а может быть, и кстати — ожила и цепко отринула все другие. Какая связь — борьба и продление срока следствия? Видимо, есть — он верил причудливым комбинациям сознания. Разумеется, есть, потому что он схватится с зональным прокурором, с начальником следственного отдела и с заместителем прокурора города. Но зачем? За что будет схватка? Они же правы: срок следствия определён законом, и в него надо укладываться. И всё-таки он станет бороться. И всё-таки — за что?
Рябинин смотрел на берёзу, стоявшую на той стороне проспекта. Он за ней наблюдал с конца августа. Сначала она беззаботно полоскалась зеленью — и осень ей не в осень. Потом стала ровно-жёлтой, раскрашенная листочками двух оттенков: нежными, как ломтик дыни на солнце, и яркими, словно их опускали в расплавленное золото, которое вроде бы всё скатилось, оставив лишь свой цвет. Теперь же берёза держалась незаметно, испуганная необычным цветом своей кроны, — тут и ржавые разводы, и грязные потёки, и пегие кострища…
У хорошей идеи есть необъяснимая сила осмысленно выстраивать, казалось бы, случайные факты, как у магнита придавать порядок железным опилкам. Вчерашние эпизодики сейчас прилежно легли в систему, ведущую к другой, пока неясной, но уже близкой мысли. Три случайных эпизодика, от которых вчера лишь поморщился…
Утром он зашёл в жилищную контору за справкой. Перед ним за подобными справками стояли две пенсионерки. Подошла его очередь. Он вежливо сказал: «Мне необходима справка…» Он сказал вежливо, потому что всегда так говорил: «Мне необходима справка…». Работница конторы, молодая женщина, только что улыбавшаяся старушкам, одной и второй, бросила ему, не раскрывая рта, — через нос, что ли: «Где паспорт?» Она преобразилась на глазах — стала худой, какой-то острой, на него не смотрела, курила торопливо и выжидательно… Что, почему?
Эпизод второй: он пошёл в канцелярию за почтой. Секретарь Маша молча и бесстрастно, как это делала всегда, бросила перед ним пачку бумаг. Он сказал спасибо, вглядываясь, слышит ли. Это спасибо отскочило от неё, как заоконное чириканье воробьёв. Все его просьбы выполняла с неземной усталостью, словно давала в долг. Но стоило войти в канцелярию Базаловой и пропеть неизменное: «Машенька, ты чудесно выглядишь», как секретарша загоралась воспалённым огнём и вообще забывала про Рябинина.
И ещё был эпизодик… В столовой он попросил у раздатчицы неподжаренный шницель. Из-за гастрита. Каждый что-нибудь просил: гарнир, компот пожиже, не лить красной подливки… «Пожалуйста, неподжаристый». Раздатчица нервно мотнула громадным белым тюрбаном и пустила тарелку по столу с реактивной скоростью — он поймал. Шницель был не поджаренный, а слегка обжаренный и сырой внутри.
Рябинин не совсем понимал, как эти вроде бы пустячные случаи объединились в его сознании идеей борьбы. Но они, три частных случая, объединились именно ею.
И промелькнуло, исчезая…
…Частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности…
Промелькнуло, но не исчезло — он поймал мысль, как за крыло: частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности. Поэтому философы так спокойны. Вот он и хочет понять эту общую закономерность, чтобы не возмущаться частностями.
Звонок телефона, которого он нервно ждал, вдруг скатился с него отстраненно.
— Да…
— Васин. Можете приезжать.
— Спасибо, еду.
Рябинин не вскинулся, не заторопился и не ощутил обычной в таких случаях изжоги, потому что был поглощён неотступной мыслью. Он спокойно уложил папки в портфель, надел плащ и пошёл к метро…
Видимо, его поведение чем-то отличалось. Грубостью? Пожалуй, он был вежливее других. Например Базаловой. Может быть, тоном, который важнее слов? Но тон у него всегда наполовину ниже общепринятого, его всегда плохо слышат. Официальностью? «Машеньку, ты чудесно выглядишь». Но ведь Машенька в канцелярии, женщина в конторе и раздатчица в столовой были на официальной работе… Почему же они не приняли его официального поведения? «Машенька, ты чудесно выглядишь». Да ведь и старушки ворковали «доченька-доченька», да ведь просительный тон был и у обедавших…
И тогда он усмехнулся той усмешкой, которая так же далека от смеха, как хохот клоуна от искренней радости.
Рябинин вышел из метро и сел в троллейбус. Осень, поздняя осень… Наделись пальто, мелькнула тёплая шапка, и под колёсами троллейбуса расплескалась стылая вода, похожая на жидкий лёд.
Простое решение простого явления — надо было просить. А он требовал вежливо, но требовал. Он считал, что на официальной работе человек должен вступать в официальные отношения. Эти же три женщины старались подменить официальные отношения личными. Личные-то им выгоднее, потому что тут они становились благодетельницами, делающими вам одолжение не по обязанности, а по доброте душевной. Но в личные отношения Рябинин вступал не с каждым. А борьба?
Он пошёл к выходу, обойдя горделивую девушку в дублёнке, не утерпевшую, не дождавшуюся морозов…
А борьба за эти официальные отношения. За право не быть просителем. За возможность не унижаться. Но тогда…
Рябинин выскочил из троллейбуса, окунув ботинки в стылую воду, похожую на жидкий лёд.
Но тогда получение справки и покупка колбасы — борьба? Тогда отстаивание, казалось бы, личных интересов становится борьбой за государственные. Борьба за себя есть борьба за всех… Отстаивание своей самобытности, утверждение себя может быть борьбой совсем не за себя… А не мельчит ли он это литое слово — «борьба»? Или он запутался?
Рябинин стал у входа в городскую прокуратуру, переводя дух. Не шёл, не бежал, а дух переводит. Неужели от потока мыслей? За что он сейчас начнёт бороться — за идею, за себя, за Калязину?
Он перевёл дух, открыл дверь и вошёл в прокуратуру, отстраняя все беспокойства и страхи. На кой чёрт. Он ищет смысл жизни — значит, он философ, а философы спокойны…
Зональный прокурор Васин молча протянул руку за бумагой и сразу начал читать. Видимо, он пробежал глазами только длинную заглавную строчку: «Постановление о продлении срока следствия…»
— Разгадали, как она вызвала ожог?
— Нет.
— А пожар?
— Нет.
— А кислое молоко?
— Нет.
— А часы остановила?
— Нет.
— Короче, сплошные нули.
— Мы знаем, как она лечила быков, и предполагаем, как двигала спичку и шахматы.
— А Беспалов говорит, что вы незаменимый работник…
И промелькнуло, исчезая…
…Незаменимым работником стать нетрудно… Трудно стать личностью…
Рябинин не ответил, — ведь что-то в ответ промелькнуло. Зональный прокурор принялся читать постановление о продлении срока следствия. Иногда он ладонью туго потирал крепкую шею, словно на неё кто-то давил или собирался сесть. Через полминуты, через прочитанные полстранички, он поднял на Рябинина свои умные глаза:
— Вы сами-то этой телепатии не поддались?
— Мне симпатичны люди, верящие в мир таинственного.
— Чем же?
— Они тоскуют по загадочному, романтике…
— Выходит, вам и Калязина симпатична?
— Нет, она тоскует не по романтике.
— И в телекинез верите?
— Дело не в вере, а в способности воспринимать новое.
— Ну, а в дух верите? — спросил Васин, затаённо радуясь своей иронии.
— В человеческий.
— Значит, вы не считаете, что со смертью тела психическая жизнь кончается?
— А чего тут хорошего…
— И куда, по-вашему, девается наша духовная субстанция, когда останавливается мозг?
— А куда девается электричество, когда останавливается динамо-машина?
— Оказывается, вы не стоите на материалистических позициях…
— Я-то стою, но Калязина меня пошатывает.
— Теперь ясно, почему волокитится дело.
— Но в бога я не верю. — Рябинин передёрнул плечами, выруливая на материалистические позиции.
— Вам что, холодно?
— Да, у вас зябко.
И промелькнуло, исчезая…
…В мире зябко… Из-за дураков…
Васин смотрел на него непереносимо-умными глазами, застеленными неподдельным беспокойством.
Рябинин отвёл взгляд. На кой чёрт. Ведь, кажется, знает, что два типа людей — мещане и карьеристы — споров не терпят. Первым эти споры нарушают милый их сердцу покой. Вторых они раздражают своей бессмысленностью: нижестоящему приказывают, вышестоящему подчиняются. Поэтому на кой чёрт. Да ещё стал юморить. И разве он спорит — он перечит. Скажи сейчас Васин, что бога нет, так ведь поперечный Рябинин станет доказывать обратное.
— Андрей Дмитриевич, дело не волокитится, я могу показать…
Васин облегчённо вернулся к чтению, потому что необычный для этого кабинета разговор вывернул его из колеи и он не знал, как быть дальше: принять ли самому какие-то меры, доложить ли начальнику следственного отдела, или обратить всё в шутку. Да ведь следователь и верно шутил — в бога не верит. Ещё бы верил.
