Борис Селеннов - Несколько дней из жизни следователя (сборник)
— А как она? — поинтересовался Гольст.
— Алиса? — Инспектор подумал, вспоминая.— Высокая, худая. Бесцветная какая-то. Впрочем, смотря на чей вкус...
— И все же странно,— заметил Владимир Георгиевич.— Вести себя подобным образом с отцом...
— Насколько я понял, мамаша, то есть жена ученого, поддерживала Бориса. Наверное, обворожил чем-то. Очень хотела его в зятья. И Алиса была сильно влюблена... Скажем прямо, Ветров может вскружить голову...
— Так почему же их женитьба расстроилась?—спросил Гольст.
— Отец уперся, Макаров. Сказал, что сразу раскусил Бориса. Не дочка ему нужна, а папаша. Вернее, его положение. А он мужик, видать, крутой. Ну и дал Ветрову от ворот поворот. По словам Макарова, Борис, когда уехал, тут же отписал большое покаянное письмо. Мол, что его не так поняли, что любит Алису без памяти и согласен жить с ней хоть в шалаше...
— Письмо сохранилось?—поинтересовался Гольст.
— К сожалению, нет.
— Если, как вы говорите, Алиса была сильно влюблена в Ветрова, почему же так скоропалительно вышла замуж за другого?— спросил следователь.
— Кто знает,— развел руками Самойлов.— Говорят, иногда клин клином вышибают.
— Кто муж?
— Инженер. Старше Алисы на пять лет. Да,— вспомнил капитан,— когда Борис был в Москве, то каждый день заявлялся к Макаровым с цветами. Лучший букет — матери.— Заметив усмешку Гольста, спросил: — Вы что, Владимир Георгиевич?
— Ну и хлюст! Знает, кого надо обхаживать. Между прочим, здесь мы тоже кое-что интересное узнали. Помните, вы раздобыли сведения, что Ветрова несколько раз видели в «Метрополе» с преподавателем института Кирсановым?
— Помню, конечно.
— Так вот, от старшего Ветрова остались золотые часы. Борис сделал на их крышке дарственную надпись и попросил Кирсанова передать подарок ректору института.
— Не теряется парень!—воскликнул капитан.— Кирсанов-то с ректором, как говорится, вась-вась.
— Вот именно.
— Ну и как? Принял ректор подарочек?
— Насколько нам известно, часы пока у Кирсанова. На днях пятидесятилетие ректора. Возможно, тогда и презентует...
То, что предполагали Гольст и его коллеги по расследованию дела Ветровых, подтвердилось и выводами экспертов.
Заключение посмертной судебно-психиатрической экспертизы Ветрова-старшего было категорическим: Александр Карпович никогда не страдал психическим заболеванием.
Сказали свое слово и члены комиссий, проводивших судебно-медицинскую и баллистическую экспертизы. Вот к каким выводам они пришли.
Во-первых, если бы А. К. Ветров стрелял в себя сам, то на руке, которой он держал дульную часть стволов ружья, обязательно должны были остаться следы пороховой копоти и брызги крови. Но ни крови, ни копоти не было видно на фотографиях, не было зафиксировано в протоколе осмотра места происшествия и не было обнаружено на кожных покровах трупа при эксгумации.
Во-вторых, ранение Александру Карповичу было нанесено в левую скуловую область. Эксперты отметили, что при таком направлении выстрела Ветрову было бы крайне неудобно стрелять в себя и после выстрела он обязательно принял бы другое положение в кровати.
В-третьих. На фотографиях труп Александра Карповича заснят в позе человека, спокойно лежащего на спине со свободно вытянутыми вдоль тела руками. Такая поза была бы невозможна, если бы Ветров выстрелил в себя сам. То есть смерть настигла Ветрова-старшего во время сна.
В-четвертых. Согласно показаниям Бориса, когда он прибежал в спальню родителей, ружье лежало на постели отца и упало на пол только после того, как сын сдернул одеяло. Но оно не могло лежать на кровати, если бы Ветров-старший покончил с собой. Судя по направлению раневого канала, ружье в момент выстрела находилось в таком положении, что вся его ложа выступала за пределы кровати, и в силу эффекта отдачи оно непременно должно было упасть на пол сразу после выстрела.
Теперь сомнений не оставалось: супругов Ветровых убили. Но кто?
— Давайте еще раз подумаем, кому была на руку их смерть,— сказал Гольст, когда они с Ворожищевым обсуждали появившиеся за последнее время факты по делу.— Что же тут все-таки — месть, корысть или еще что-нибудь?
— Насчет мести, Владимир Георгиевич, пока не вытанцовывается. Сколько людей проверили — никто не причастен. Может, попытка ограбления?
— Не похоже. Мешает одно обстоятельство. Убийца, как вы помните, чтобы ввести в заблуждение следствие, привязал к спусковому крючку ружья веревку. Инсценировка самоубийства...
— Это была его ошибка,— заметил Ворожищев.
— Конечно. А главное — эксперты указали в своем заключении: для того чтобы выстрелить в себя, Ветрову не надо было прибегать ни к каким приспособлениям в виде веревки. Он мог нажать на спусковой крючок сам, так как легко доставал рукой.— Так вот,— продолжал Гольст,— инсценировка самоубийства подготавливалась заранее. Выходит, убийца знал, где висит ружье, каким образом можно проникнуть в спальню Ветровых, и тщательно продумал, как покинуть дачу незаметно. Это был если не близкий, то во всяком случае хорошо знакомый в доме человек.
— Даже более того,— добавил Ворожищев.— Он был отлично осведомлен обо всем, что касалось этой семьи. Например, он знал, что Александр Карпович якобы болел шизофренией. Но ведь кроме самых близких родных об этом не знал никто.
— Значит, месть отпадает. Попытка ограбления—тоже. Значит, выгода? Кто получал выгоду в результате смерти супругов Ветровых?
— Если уж говорить о выгоде, больше всего досталось бы Борису,— сказал Ворожищев.—Квартира в городе, дача, все сбережения... Кстати, вас не смущает поведение Бориса после их смерти? Я имею в виду его активную деятельность по распродаже имущества и другие проявления меркантильности.
— И да, и нет,—подумав, ответил Владимир Георгиевич.— Конечно, с одной стороны, слишком ретиво устраивает он свои материальные дела. А с другой... Ну, характер такой у парня. Кстати, взлелеянный отцом и матерью. Честно говоря, Борис производит неоднозначное впечатление... Карьерист, нечистоплотен в отношениях с женщинами. Но ему нельзя отказать в уме, способностях. Говорят даже — талантлив... Если он смышленый парень, пошел бы он на убийство? Ведь должен был понимать, что рано или поздно его разоблачат. И потом, в момент гибели родителей он находился в другой комнате.
— Так утверждает Ольга Каменева,— заметил Ворожищев.
— Есть основания не верить ей?
— Пока нет,— пожал плечами Ворожищев.— Знаете, Владимир Георгиевич, у меня идея... Правда, сумасшедшая... А что, если это сделала Ольга?
— Зачем?
— Чтобы остаться полновластной хозяйкой квартиры в городе, дачи и гак далее.
— Так ведь и Борис говорит, что они были вместе, когда прозвучали выстрелы. Если мы верим Каменевой, то почему не должны верить Борису? Конечно, мы имеем право сомневаться. Сомневаться, искать, думать... Но категорически утверждать пока ничего нельзя.
Буквально на следующий день после этого разговора Гольсту позвонили из милиции.
— Владимир Георгиевич,— взволнованно сказал замначальника городского управления внутренних дел,— тут к нам зашел один человек, оставил письмо. Касается дела Ветровых...
— Кто такой?—спросил Гольст.
— Говорит, близкий знакомый жены младшего Ветрова.
— Ольги Каменевой?
— Да, ее. Уверен, послание вас крайне заинтересует.
Через полчаса конверт лежал на столе Владимира Георгиевича. В нем была короткая записка, написанная от руки: «Если со мной что-нибудь случится, заявляю, что во время следствия я дала неправильные показания. В ночь на первое сентября на даче Ветровых в Быстрице в момент выстрелов я не была вместе с Борисом». И подпись; Ольга Каменева.
Действительно, сообщение чрезвычайно важное. Что хотела сказать своим обращением в милицию жена Бориса? Почему она не пришла сама? Почему сделала свое заявление именно теперь? Если она говорила неправду раньше, то с какой целью? А вдруг запоздалое признание — ложь, преследующая какие-нибудь неблаговидные интересы? Все эти вопросы и сомнения овладели Гольстом, когда он прочитал записку Каменевой.
Прежде всего в прокуратуру был приглашен человек, доставивший конверт в милицию. Некто Реутов.
— Когда Каменева передала вам письмо?—спросил Гольст.
— Вчера.
— Она просила отнести его в милицию?
— Нет, ничего не просила. Пришла ко мне какая-то странная, тихая, словно пришибленная. Я, естественно, поинтересовался, что с ней такое. Она говорит: «Не спрашивай ни о чем. Если ты мне друг, вот тебе письмо. Пусть лежит у тебя». Я, конечно, удивился. А Оля объяснила: «Если что произойдет, тогда... В общем сам, говорит, догадаешься, что надо делать...» Я долго уговаривал ее рассказать, что же все-таки случилось, но Оля молчала. Потом расплакалась и ушла.
