Антон Французов - Нешкольный дневник
Кажется, произвело впечатление. Да, у меня дар внушения хороший. А тогда, к тому же… я был как волк, бегущий по кровавому следу и все больше этим бегом опьяняющийся.
Мы успели выпить полторы бутылки водки, причем сутер Паша со страху усосал раза в три больше меня, при этом практически не закусывая. Если бы Грибанько позвонил часом позже, то, вероятно, Паша уже лежал бы под столом.
Когда сутенер испуганно заморгал, глядя на меня, и дал сигнал, что на связи Грибанько, я молча вырвал у него мобильник и выслушал сообщение о том, что три девочки будут работать сегодня по аптекам, в том числе Катя — в такой-то по следующему адресу, а этой ночью все-было нормалек, кассу он, Грибанько, сдал и баланс подбил. После этого я сунул мобилу Паше, тот промямлил что-то вроде «все в порядке», что из ментуры его выпустили. Все.
— В общем, так, голубь, — сказал я ему, — ментам звонишь через десять минут, не раньше. У меня есть телефон, я буду ближайшие десять минут долбить на твой номер автодозвоном, и если прочухаю, что занято, — башку оторву. Пей!
Никакого телефона у меня не было, но он-то об этом не знал. Кажется, мои внушения дошли до него вполне удовлетворительно.
Аптеку я нашел очень быстро. Было уже за полночь. Вошел и тут же увидел Катю. Она виднелась в окошечке, за прозрачными полками со всякой дорогостоящей медикаментозной дребеденью. Она читала журнал. Чуть в стороне сидели двое охранников и играли в карты. То есть играл один, молодой, а второй, похабного вида усач, откровенно мухлевал. Это и был сутер Грибанько.
Я приблизился к Кате и видел, как сошла с ее лица дежурная улыбка.
— Аптекарем работаешь? — спросил я. Она ответила что-то раздавленное, тихое, мы перекинулись парой ничего не значащих фраз, прежде чем я понял, что тут нам поговорить не удастся, а время не терпит. Этот Грибанько не отрывал от пас своего поганого взгляда, я поспешил договориться с ним и отвел Катю в подсобное помещение аптеки. Она начала говорить что-то про свою нынешнюю жизнь и о Грибанько. То, что она говорила, мало отличалось от моих впечатлений. Я быстро спросил:
— Со мной пойдешь? — Она не понимала, что я хочу этим сказать, может, она в самом деле думала, что я оплатил время для траха. — Хорошо еще, Катька, что я сюда первый пришел, а не мусора. Так что пора отсюда рвать когти.
Она мутно смотрела на меня, но с места не двигалась. И тогда я наскоро выложил ей, что она в розыске, что ее вычислили и вот-вот повяжут, перечислил обвинения, по которым ее, Катю, могут припрячь. Конечно, я не сказал ей, какой ценой мне досталось ее уголовное дело. Еще бы.
Она сказала:
— А Грибанько?
Я разозлился:
— Да пошел он! Если непонятливым окажется, то у него будет масса поводов обратиться в эту аптеку еще раз, но уже за лекарствами! Быстрее, Катя, быстрее!
Она колебалась. Я говорил, не глядя ей в глаза. Она чувствовала, что я скрываю от нее многие моменты этого скверного дела. Я чувствовал, что пугаю ее всем тем, что вместе со мной только что пришло в ее жизнь: жуткие новости, паника перед надвигающейся опасностью, необходимость принимать немедленное решение, от которого многое, слишком многое может зависеть. Да и меня самого она не видела больше двух лет. И тут такая неожиданная и не при самых лучших обстоятельствах произошедшая встреча. Она открыла было рот, чтобы что-то сказать, но тут в дверь стали стучать. Грибанько, не иначе. Неужели уже прошло время, мне отпущенное? Или он гонит, как лошадь этого… Пржевальского? Узнать это мне так и не пришлось, потому что за дверью внезапно все стихло, а потом звякнул колокольчик входной двери, впуская глухие шаги и разрозненные голоса. Я вслух предположил, что вот и Гитлер капут, вот и прибыли мусора. Подтверждая мои слова, за дверью рявкнули что-то про КПЗ. Я похолодел. Мне совершенно не хотелось попадать в указанное место. Нечистая совесть хуже любых, даже самых веских доказательств совершенного преступления, а я записал на свой счет два удара прокурору (плюс взрыв), две с половиной минуты под водой (удушье и разорванные легкие Кормильцева), тычок в челюсть проститутке в коммуналке, а также выбитый зуб сутенера Паши из конторы Грибанько и Кати Павловой. Воздух дымно ожег глаза.
Тишина вырвалась на свободу неожиданно, тем более неожиданно, что ее никто не ждал. Я недоуменно слушал и не верил своим ушам. Ушли. Никого. В самом деле ушли.
— Ушли, — сказал я, сам себе не веря. — Я гляну, что там… А ты, Катька, пока побудь здесь.
Упрямая девчонка увязалась за мной. Мы вышли прямо на сидящего у разбитой полки молодого охранника, кроме него в аптеке больше никого не было. Я взял несколько лекарств, охранник хотел помешать на автопилоте, но я легко оттолкнул его, и он упал на пол, откуда смотрел на меня круглыми, как пятаки, ничего не понимающими глазами.
Мы поехали ко мне. Я познакомил Катьку с моими товарищами. Виталик был пьян, он откачивался после недавнего потрясения, а Алексей и вовсе, кажется, был под героином. Один Юлик вел здоровый образ жизни и качал бицепсы в тренажерной комнате. Когда Катька заснула, сваленная всем этим, нервически-буйным, Юлик сказал:
— Хорошая девчонка. Это ее уголовное дело ты забрал у того жирного прокурора? Что она там сделала?
— Убила собственного брата. Урку. Не знаю, я ее брата не видел, но то, что о нем слышал… редкий ублюдок был, наверно.
— А ты к ней неровно дышишь. Женился бы, что ли, остепенился. Сколько тебе, Рома, лет? Ведь и двадцати еще нет?
— Есть, — озлобленно сказал я. — Больше. А Катьке — лет восемнадцать. Рано нам еще жениться.
Юлик хохотал над этим моим «рано еще жениться» так, что у него слезы на глазах выступили, а в комнату два раза с резиновой рожей заглядывал Алексей, чтобы проверить, не поехал ли наш Джульетта по фазе.
— Ра-а-ано? — стонал он и снова заходился в хохоте. — Стаж в эскорте по нескольку лет намотали… а тут — ра-а-ано… ох, насмешил!
— Ну или поздно.
Юлик посерьезнел:
— А что ты дальше с девчонкой думаешь делать? Насчет жениться — это я, конечно, загнул. Но и ты про это «рано жениться» прямо как Жванецкий сказанул. Перекрыться ей надо. В розыске ведь.
— Поможем, — сказал я. — Есть у меня мысль одна.
— Опять на блядскую стезю ее отправишь? Битая уже девчонка, битая, а ты ее снова?.. Поди, через Фила Грека хочешь обтяпать?
— Ну не могу же я ее устроить архиепископом! — огрызнулся я.
— Не можешь, — согласился Юлик — Тем более что женщин в высшее духовенство не берут. Так и говори, что хочешь через Грека к Нине Ароновне в этот самый досуговый центр ткнуть. Тем более что Фил говорил: есть у них вакансии, у них две девчонки-элитки выбыли из строя на неопределенное время. Правильно я мыслю?
Юлик мыслил правильно, совершенно правильно: я в самом деле определил Катю в эскорт-контору, которая была не чета всем ее прежним конторам, включая саратовскую «Виолу». Про богадельню Грибанько и Паши-сутера я вообще умалчиваю. Контора называется «досуговый центр» — простенько, анонимно и со вкусом. В Подмосковье. Тамошняя бандерша пару раз кувыркалась со мной до того, как мы к ним переехали.
Бабки она мне, разумеется, платила. Нормально. Нина Ароновна. Она была из того рода евреек, при одном взгляде на которых говорят, что поневоле можно стать антисемитом. Хотя в постели ничего, несмотря на свои сорок семь. Жаба редкостная, но удачно притворяется добродушной и сердобольной. Вот в ее-то контору я и вправил Катю, знал, что там ей будет лучше.
Честно говоря, слова Юлика запали мне в душу. Жениться. А что, быть может, штампик в паспорте, приобщение к кривому, неблагозвучному слову «брак» в самом деле спасет? У меня был один знакомый, который говорил, что все женщины делятся на проституток и блядей. Первым он явно отдавал предпочтение, потому как женился на путане с десятилетним стажем, прекрасно об этом знал и тем не менее был счастлив. Быть может, и я?..
Как я отношусь к Кате? Нет, не любовь. Забота? Быть может, хотя немногие рискнут назвать заботой помощь по трудоустройству в бордель. Сочувствие? Что-то вроде. Она говорила, что единственный мужчина, который полностью может ее понять, — это я. Мне тоже известно, что такое настоящая боль.
Всем нам четверым было известно, что такое настоящая боль, но только мне одному — первому и единственному — пришла в голову чрезвычайно удачная мысль.
Мысль была чудовищная, но… Мне надоело быть жертвой. Катя не раз читала мне стихи каких-то поэтов. Я вообще поэзию как-то не воспринимаю (сидят, сидят в голове Клепины литкультпросветы!), но эти запомнил. «Дай бог быть тертым калачом, не сожранным ничьею шайкой, ни жертвой быть, ни палачом, ни барином, ни попрошайкой…»
Я потому эти строки запомнил, что прожил отпущенные мне годы с точностью до наоборот. Пожалуйста: сожран шайкой, сам которую и сколотил, и настроил, и дал работу. Об этом даже вспоминать невозможно — тупо и глухо колотится в висках кровь. Дальше: «ни жертвой быть, ни палачом». И то и другое я уже испытал сполна. И — «ни барином, ни попрошайкой». Было, было — отвечу кратко, как в анкете.
