Антон Французов - Нешкольный дневник
Я долго смотрел на него, а потом потребовал водки.
Вечером того же дня были в клубе, где я набуянил, и меня сняла молодая пара — он и она. Они любили «группи», они не тратились по мелочам.
Очередной моральный барьер был преодолен довольно легко.
У меня вообще гибкая душонка — всеядная, принимает все что надо, а тело — ее жалкий раб.
Старые знакомые или шаг в в зону
Это случилось на исходе второго месяца моей работы с этой троицей.
Человек удивительное существо, к любой грязи привыкает куда быстрее, чем любая свинья. Да и то свинья, мне кажется, все-таки мало-мальски питает уважение к своей хрюкающей особе и потому не во всякую лужу ляжет, а у человека такое понятие, как самоуважение, напрочь отсутствует. Вот и у меня так же. Привык — к самой грязной луже привык, хотя выглядела эта лужа очень пристойно, ночные клубы, казино и бары затопила, шмотки и все такое. О моем саратовском прошлом я вспоминал теперь с улыбкой и думал, что был невинной овечкой. Если, конечно, не брать во внимание убийство Мефодия.
Так вот, это случилось на исходе второго месяца. Юлик поймал на удочку одного жирного прокурора. Свободное от отправления правосудия время этот козел посвящал «выоно-шам», как он сам выражался. Прокурор… в страшном сне не забуду этого прокурора. Денег у этого служителя законности было так неприлично много, что я даже об этом ему сказал. Прокурорский чинуша хохотал, а потом заявил, что если бы он не брал взяток, то до сих пор сидел бы на жалком окладе младшего следователя Саратовской прокуратуры, а не зашибал реальные бабки по тому же ведомству в Москве. Я понял, почему Кормильцев именно на меня навел этого «про»: земляк, тоже из Саратова. Я вспомнил Катю, которая обслуживала вот таких же земляков. Ее не было в Саратове, она в розыске и скрывается где-то, а может, и нет ее в живых, но почему-то именно с ней соотносилось у меня в голове мое саратовское эскорт-прошлос. Толстый прокурор уже предлагал мне и Виталику ехать к нему на квартиру, а я пил текилу и вспоминал Катю.
Подошли Кормильцев с Юликом и Филом Греком, сутером из одного конкретного притона за городом. Синьор Пабло намекнул, что хорошее бабло можно срубить и что тачка ждет. Я хотел вместо себя Юлика задвинуть к прокурору — протиимо было, но Юлик в такое говно был пьян, еще пьянее Грека, который уже блевал под столик три раза.
Поехали я и Виталик. На машине прокурора. Я вел, прокурор с Виталиком, на заднем сиденье хихикал, Виталик же острый на язык был, быть может, самый острый из нашей четверки. Хата у прокурора была отпадная, тут и описывать нечего… Полезли в ванну, хорошо, я пьяный был, а то стошнило бы от этих прокурорских брюшек-ручек-ножек, Снова вспомнилась Катя, которая рассказывала мне о своих ощущениях, когда вот таких же образин ублажала. Не думал я, что самому придется на себе почувствовать — еще больнее и острее почувствовать, потому что, в отличие от Кати, я все-таки мужчина. Впрочем… какой я теперь мужчина, смешно.
Прокурор увивался вокруг Виталиковой татуировки, той, с голой бабой и мастями, спрашивал, а что она, собственно, значит. Виталик объяснять начал, упирал на эстетику, а не на знаки различия, прокурор начал ему татуировку губами слюнявить, а я из ванны выскочил, сказал, что сейчас приду, только оклемаюсь влегкую, потому как выпил хорошо. Пьян я был на самом деле прилично и потому толком не помню, как вместо туалета угораздило меня в голом виде завалиться в прокурорский кабинет. Стол был завален бумажками какими-то, папками, я машинально взял что-то в руки, глянул…
Быть может, такого не бывает. Я и сам тогда подумал, что все это плод моего подогретого бухлом немереным воображения, что меня «беляк» осчастливил, белая горячка то есть. Но только глянуло на меня с фотки этого дела уголовного Катьки-но лицо. Ошибки быть не могло, как я сначала понадеялся: «Павлова, Екатерина Владимировна». И такое в этом деле про нее было понаписано, что просто жуть. Впечатление создавалось, что на Катю хотели повесить все «глухари» по Саратову. Именно по Саратову. Я сообразил: если ее дело в Москву переслали, то, стало быть, и она в Москве — и, быть может, уже задержана. По подозрению в убийстве собственного брата, и… еще там было. Даже про Мефодия что-то пропечатано, у меня аж в глазах потемнело. Я сел прямо на пол и стал читать. И, насколько я мог вообще врубиться в таком пьяном состоянии, Катю еще не задержали, но уже вот-вот — близки к тому. В деле были ка кие-то телефоны, адреса, докапало до меня, что и здесь, в Москве, Катька тоже в эскорте работает. А что ей еще делать остается?'
Я аж протрезвел, пока читал. Стал за пазуху совать папку, только на мне одежды же не было, это я как-то сразу не въехал. Я стал одеваться лихорадочно, и тут в кабинет вваливается прокурор, весь в мыле, голый, брюхо подпрыгивает, отросток мерзкий топорщится. И ко мне: дескать, какого хрена ты, сукин сын, мой кабинет лопатишь? А? А как дело в моих руках увидел, аж пена изо рта пошла.
— Ты, падла, сядешь у меня на пожизняк, — орет, — тебе ж кранты, мокрице, всю жизнь будешь у параши раком очко подставлять!
— По очку это ты у нас спец, — отвечаю.
Он застонал, как раненый боров, и ко мне ломанулся, а в дверном проеме Виталик возник. Бледный, трясущийся. Бедно, услышал, что клиент мне тут пропечатывает десятиэтажно, и прибежал, сорвался из теплой ванны с ароматной пеной. Прокурор же на меня налетел как Мамай, я Катькино уголовное дело за спину спрятал, а вторую руку перед собой выставил. Прокурор неожиданно сильный оказался для своих расплывшихся телес, есть, как говорится, еще ягоды в ягодицах. Я от него не ожидал. Повалил меня на пол, колено на грудь, шипит, слюной брызгает, перегаром наповал разит. Переклинило. Я вспомнил, что именно у этого козла Катькино дело, и, как подумал, что ее будет судить вот такой задротыш, обида стянула горло похлеще его, прокурора, сосисочных пальцев. Я от него отмахнулся, раз-другой по роже съездил — а он захрипел тихо и бочком-бочком с меня свалился.
И Виталик у косяка на пол сел. Виталик первый понял, что я насмерть прокурора уходил — удар-то поставленный, прямо в висок тому пришелся, а ведь был еще и второй удар, которым я ему переносицу проломил. Это только в американских боевичках их супермены башкой проламывают железобетонные конструкции — и хоть бы хны, а тут, на прокурорской хате, все куда как реально было — два плотных удара в поганую рожу, и все.
Я поднялся, Виталик весь трясся и бормотал:
— Что же ты наделал, Роман… что же ты наделал, Роман?..
Я уже говорил, что он не переносил после тюрьмы ни криков, с которыми на меня прокурор попер, ни насилия — тех ударов, которыми я ему на это ответил. Виталик сел и тихо, тонко завыл, и я был вынужден прикрикнуть на него:
— Тише ты, дурень! Да, скверное дело. Кони двинул наш клиентик. Деньги он тебе заплатил?
— В ванной-то?
— В ванной действительно сложно деньги платить. Ничего, сейчас мы сами с собой расчет произведем.
— Я… я не пойду в тюрьму во второй раз. Не пойду, слышишь? Ты лучше меня сразу убей…
— Ты сдурел, что ли, совсем? «Убей»! И тюрьму сюда же приплел. Ты лучше не гнуси, Виталя, а поднимай свою задницу расписную, и будем убираться отсюда. Только я кое-что захвачу. Да и подчистить надо, не дай бог отпечатки пальцев где оставить.
— Если отпечатки найдут, меня сразу вычислят, я же у них в досье есть.
— Не грусти, зэковская головушка! Сейчас я тут протру все, а что останется, подчистим другим способом. Давай помоги мне этого борова до кухни дотащить.
Убийство — дело скверное. Особенно когда ты его не планировал. Но, честное слово, ни жалости, ни страха не было. Была только одна мысль: как бы от всего этого не пострадала Катя. О том, что никакой связи между нею и убийством этого прокурорского хлыща нет и установлено быть не может, мне тогда и в голову не пришло. Я усадил мертвого прокурора на стол в кухне. Потом тщательно прошелся тряпкой по стенам, косякам, дверным ручкам, поорудовал в ванной. После этого я врубил все четыре газовые горелки и оставил свет в кабинете — самой дальней комнате. Когда квартира наполнится газом, самая высокая его концентрация будет именно на кухне, где труп. Трупу мало не покажется, когда газ воспламенится от лампочки. На всякий случай я оставил в кабинете на столе, где бумаги, зажженную свечу, от нее рванет вернее.
Виталик выпученными глазами следил за мной и трясся.
Катино уголовное дело я взял с собой. Кроме дела захватил с собой пачку долларов. Вышли из подъезда примерно часа в два ночи, прошли пешком несколько кварталов, а потом до нас донесся грохот взрыва.
Домой, на квартиру, которую снимали мы четверо, я и Виталик попали ближе к утру. Виталик от страха находился в полубессознательном состоянии. Я посоветовался с Юлием, который казался мне — и справедливо казался — наиболее умным и хладнокровным из трио моих, гм, коллег. Юлик, с бодуна, невыспавшийся, слушал и качал головой, время от времени проводя рукой по лицу. Наконец он сказал:
