Анатолий Афанасьев - Сошел с ума
Но я не мистик, далеко мне до Эдгара, поэтому быстро разобрался, что я не в могиле, а похоже, в тюремной камере. Узкая каморка с дощатыми нарами, разделенными проходом, с обыкновенной тускло горящей лампочкой над дверью. Эмалированный тазик в углу — параша.
В камере я был не один: на соседних нарах спиной ко мне лежала женщина очень крупных габаритов. Я почему-то сразу догадался, что это Зиночка. Окликнул негромко:
— Зинуля, ты?!
Заворочалась, заохала, перевернулась на спину — да, это была она, но поразило меня не это. Да, это была она — с ее грузными статями, с милым, лошадиным оскалом — и все же словно не она, а гипсовый слепок с прежней Зиночки. Возможно, виновато было освещение, или то, что я не совсем очухался после хлороформа и кофейного наркотика, но испугался ужасно.
— Зиночка, скажи хоть слово! Отзовись!
— Это ты, Миша? — тон робкий, удрученный, словно эхо прежнего звучного, сильного голоса.
Потянулся к ней, благо рядом, дотронулся до теплого плеча. Не отстранилась, не подалась навстречу, и в замутненных глазах абсолютная пустота.
— Зиночка, что с тобой сделали?!
— А что со мной сделали? Ничего.
— Ты видишь, слышишь меня?
— Конечно, вижу. Почему ты волнуешься? Ты как сюда попал?
Вопрос логичный, нормальный, но заданный таким равнодушным тоном, каким, наверное, переговариваются земные знакомцы, встретившись в ином измерении.
Я сел, спустив ноги на пол. Взглянул на часы: половина третьего. Вероятно, ночь. На мне все цело: я имею в виду костюм, обувь и вот — часы. И тело на ощупь в порядке. Два сильных желания я испытывал: напиться воды и отлить воды. Осуществить второе желание было вполне в моей воле.
— Зиночка, отвернись, пожалуйста.
— Куда? К стене?
— Да уж, будь добра.
Облегчившись, присел к ней на нары. Я уже понял, что либо ее накачали какой-то гадостью, либо… Она сломлена, дух ее подавлен. Я читал про такое, но в чистом виде наблюдал впервые. Зомби, живой истукан. Материализованная утопия всех российских властителей, начиная с семнадцатого года и по наши грешные дни.
— Зиночка, что ты чувствуешь? Что у тебя болит?
— Ничего не болит. Мне хорошо.
— Они тебя мучили, били, терзали?
— Наверное. Но это давно. Не хочешь поспать, Миша? Мне трудно разговаривать.
С этими словами задремала. Глядела в потолок открытыми глазами, но я видел, что спит. Грань между сном и бодрствованием была для нее тоньше папиросной бумаги. Я тоже прилег на доски и, словно не о чем было больше подумать, стал вспоминать наш удивительный роман. Психушка, лечебный курс, ухватистая бабища санитарка с куриным мозгом; и вдруг некая искра сверкнула меж нами; побег, три тысячи долларов, матушкина драгоценность, нежная, заботливая возлюбленная, сошедшая с полотен Рубенса. Боже мой, такова жизнь! Все рядом, все в одной душе и в одном месте.
Жажда мучила нестерпимо, и я еще раз окликнул:
— Зиночка, проснись на минутку.
Ни одна ресничка у нее не шевельнулась, но ответила, будто не спала.
— Чего тебе, Миша?
— Пить хочется, Зин. Не знаешь, как тут водой разжиться?
— Не-е, об этом не думай. Утром чаю дадут, потерпи.
— А если в дверь постучать, кто-нибудь придет?
Испугалась не на шутку:
— Ты что?! Не надо. Не беспокой их. Хуже будет!
— Так я только воды попросить.
Заворочалась — нары заскрипели. Подняла лохматую голову. В глазах — мольба.
— Прошу тебя! Ты ничего не знаешь. Не трогай их.
— Да почему не трогай? Расскажи.
— У них вся власть, куда нам, Миша. Поспать дали — и то спасибо. Ты что?! Смирись. Какой воды?
— Пить очень хочу! — ее непонятный ужас странно подействовал на меня. Захотелось зашуметь, закричать.
— Они сами знают, когда чего дать. Просить нельзя.
— Да кто они-то, кто? Кого ты боишься?
Ответ получил не от Зиночки. Бесшумно отворилась дверь, и в комнате возникли двое мужчин. Оба массивные, с бледными испитыми лицами. В одинаковых серых халатах. В камере сразу стало тесно.
— Ребятки, водицы бы мне! — попросил я. Но ребятки не обратили на меня внимания, действовали молчком, слаженно. Один шагнул к Зиночке и ловко накинул ей на шею черный шнурок. Второй взгромоздился на грудь, плотно уселся. Зиночка лежала тихо, спокойно, неотрывно глядя мне в глаза.
— Вы что, ребятки, вы что делаете?! — почти беззвучно пробормотал я.
Занятые страшной работой, они по-прежнему вели себя так, словно меня тут и не было. Превозмогая унизительную слабость, я сел, потянулся к ним, и тогда тот, который укрепился на Зиночке сверху, небрежно, не глядя, махнул кулаком мне в зубы. Будто двинул в лицо бревном. Затылком я приложился об стену и, видно, на несколько мгновений потерял сознание. Когда зрение вернулось, Зиночка уже хрипела. Изо рта выступили розовые пузыри. Клацнули лошадиные челюсти, когда-то нежно целовавшие меня. Чуткие глаза закатились под лоб. Несильно трепыхнулась, сомлела. Почудилось, сизое облачко порхнуло к потолку.
— Ну вот, — удовлетворенно заметил тот, что со шнурком. — А ты, дурочка, боялась.
Встали, отряхнулись. Душитель бросил шнурок на Зиночкино уснувшее навеки лицо, достал из халата фотоаппарат.
— Ну-ка, парень, перелезь к мадаме.
Я не понял, замешкался. Ребятки, с двух сторон, живо перекинули меня прямо на Зиночку. Теплый, обмякший бугор плоти. Я сполз по ней, словно в прощальной ласке. Душитель щелкнул несколько раз вспышкой, снимал, а его напарник переворачивал меня в разные ракурсы: то усаживал, то укладывал. Проделывал это без всяких усилий, точно во мне уже не осталось веса.
— Вы убили Зиночку? — спросил я. Ребятки сытно гоготнули.
— И тебя убьем, браток. Токо попозже… Ну все, отдыхай покуда. Закрылась дверь, исчезли. Я сидел, привалившись к тугому мертвому туловищу. Окликнул:
— Зиночка, слышишь меня?!
Она не ответила. Пить мне больше не хотелось.
24. ПАУКИ
— На тебе уже четыре трупа, — подсчитал собеседник, — и сам ты почти труп.
Красивое, жирное, с сочными губами, с блестящими глазами, сутулое, лысоватое существо из парка Юрского периода — это Игнат Семенович Петров, он же Сырой. Мы сидели в обыкновенной комнате с обоями, с серым линолеумом на полу, со столом и тремя стульями. Перед тем как попасть сюда, я уснул мертвым сном подле мертвой Зиночки, а когда проснулся, ее уже не было. Часы остановились, и я не знал, сколько времени. Загорелый смешливый охранник лет тридцати принес тарелку каши и кружку чая с куском хлеба.
— Давай, ешь, батяня!
Пока я жевал, он стоял, прислонившись к стене, и посмеивался.
— Ты чего? — спросил я.
— Да забавно, как ты кашу жрешь.
— Почему?
— Да эту кашу свинья жрать не будет.
— Ничего, мне нравится. Вкусная. Кирзуха. Я такую в армии ел.
— В армии? — парень чуть не подавился смехом. Я сразу понял, что подослали полоумного, но и в своем рассудке не был уверен. Откуда вдруг взялся волчий аппетит, с которым я поглощал сухую, каменистую крупу, сдобренную кусочком то ли масла, то ли тосола, прихлебывал ржавый, несладкий чай.
— Тебя как зовут? — поинтересовался я. Тут уж парня от смеха чуть кондратий не хватил.
— Да тебе-то какая разница, батяня? Ну, Игорем.
— Скажите, пожалуйста, Игорь, где я нахожусь?
Парень, чтобы не рухнуть на пол, ухватился за ручку двери.
— Ну ты юморист! Прав Федорович. Иди, говорит, глянь, какого придурка приволокли.
Забрал пустую тарелку, направился к двери, насмеявшись на неделю вперед.
— Куревом не богаты? — окликнул я. Обернулся, посуровел.
— Не-е, батяня, не положено. Рад бы всей душой, но не положено. Федорыч стружку снимет.
Чуть попозже, через час, два, он же и отвел меня в эту комнату. Спустились по лестнице этажом ниже, в подвал, что ли. Здание старое, сырое, со стен сочится влага. Парень больше не гоготал, сказал даже с каким-то уважением:
— Мой тебе совет, батяня, с Игнатом поменьше юмори. Может не понять.
Сырой мне не представлялся, я сам догадался, что это он. Пересчитав количество трупов, которые на мне висели, он спросил:
— Догадываешься, почему здесь линолеум?
— Для красоты?
— Чтобы кровь легче смывать, дурашка. Ну что, готов побеседовать?
Я давно был готов к любой беседе, чему порукой все мое незамысловатое прошлое. Ему ответ понравился.
— Щебетать тебе недолго осталось. Чтобы не терять времени, давай сразу о главном. Где Трубецкой? Где Полина? В какую щель забились?
Он сидел на стуле задом наперед, обхватив спинку руками, раскорячив ноги. Буравил меня влажным, тусклым, как проклятие, взглядом. Мне как раз не нужно было много времени, чтобы сообразить: от этого человека живым не выскользнуть. Господи, как же точно его прозвали. У него из глаз капала сырая гниль. Но — красив, ярок, подтянут, несмотря на лысину, на сутулость. Хищный, всеядный самец. Внешне — смесь Чикатило и любимца нации правозащитника Ковалева. Щедра русская природа на разнообразие патологических типов.
