Анатолий Афанасьев - Против всех
Удивили Мышкина и другие явления. Когда выбрались из слободы на улицу Надежды Крупской, а теперь, судя по табличкам, переименованную в Заупокойницкую, стали попадаться навстречу прохожие, все приветливые и просветленные, хотя одетые в тряпье. Зато многие с цветами, а некоторые с разноцветными надувными шариками и с россиянскими трехцветными флажками в руках. Мышкин справился у Розы Васильевны, нет ли нынче какого праздника.
— Не нравится мне это, — ответила женщина, озираясь.
— Что не нравится?
— Бедой пахнет. Или не видишь? И менты эти на околице. Какие-то чокнутые.
— Менты — да, — согласился Мышкин. — А что люди радуются неизвестно чему, значит, выпивши. Какая тут беда?
Но он и сам видел: что-то не так.
За время его отсутствия по городу словно прошлись серой краской. Фасады домов облупились, мостовая и тротуар в бесконечных выбоинах и трещинах, машины — сплошь иномарки, но ни одного автобуса. И совсем не видать детей. Просто-таки ни одного детеныша на улице.
Встретил наконец знакомого, Валеру Шахова из фирмы «Саламандра-бенц», занимающейся (или занимавшейся) обувными поставками, и тоже в каком-то затрапезном виде. Помнил Шахова видным сорокалетним детиной, удачливым бизнесменом, обувным хорьком, а сейчас выкатился из пивной «Только у нас — дешево и сердито» кучерявый гномик со смеющимся круглым лицом и черными обводами вкруг запавших глаз. Мышкина он не узнал, но на дружеское рукопожатие ответил крепко и искренне.
— Чего с тобой случилось, Валера, — посочувствовал Мышкин. — Чего-то ты вроде поубавился. Разорился, что ли?
— Ничего не случилось, — азартно зашумел обувщик. — Заправился — отлично. Три литрухи влил. Бегу на прививку. А ты кто?
— Да я так. Интересуюсь местными условиями. Насчет торговой точки.
Валера изменился в лице, почернел, радость в нем потухла. Спросил шепотом:
— Ты что же, нерегистрированный?
— Почему нерегистрированный? Регистрированный. А что это значит?
— И вы, госпожа, тоже приезжая?
— Я с ним, — коротко ответила Роза Васильевна. Валера-обувщик согнулся, как при бомбежке, и с воплем: «Извините, очень спешу! Очень спешу, извините!» — метнулся вдоль улицы и исчез в переулке.
— Да-а, — протянул Мышкин, — какая-то прямо загадка.
— Надо сваливать, — сказала Роза Васильевна. — Я чувствую. Здесь неладно. Погляди!
Мышкин проследил за ее рукой и прочитал объявление, вывешенное над дверью маленького шопика, где раньше, как он помнил, торговали оптикой. В объявлении черным по белому написано: «Гробы выдаются один на троих жмуриков. Ввиду отсутствия пиломатериала».
— Ну и что, — не понял Мышкин. — Нормальное объявление. В Москве чуднее пишут. Газет не читаешь, сестренка.
— Сапожок, мне тревожно.
— Ладно, почти пришли.
Дом, где Мышкин жил с Тарасовной, когда-то считался самым престижным в Федулинске, что-то вроде Дома на набережной в Москве, только более поздней постройки. Но — ампир. Башенки, архитектурные излишества, колонны у фасада, два шикарных дворцовых подъезда. Сразу после войны сюда селили партийную элиту и также давали квартиры научному крупняку, чином не ниже профессора. Чистка в доме началась, разумеется, задолго до перестройки, в семидесятых годах, и проходила по таинственным правилам, может быть, даже по промыслу Божиему, иначе как объяснишь, что рядом с известным всему миру академиком вдруг возникала квартира поэта-отщепенца Димы Туркина, вольнодумца и охальника; или на одной лестничной клетке встречались всесильный по тем временам директор городского торга Роман Северьянов и сомнительная по своим моральным качествам красавица Элеонора Давакина, учительница пения из музыкальной школы. С наступлением свободы дом в последний раз протрясло, но это уже было логично. Одним разом вышвырнули остатки научного бомонда и бывшую партийную головку, не успевшую отречься от проклятого прошлого, причем эвакуация производилась аврально, и, увы, не обошлось без человеческих жертв. Как и в Москве, двое-трое матерых партийных зубров в приступе раскаяния выбросились из окон, а некоторые квартиросъемщики преклонного возраста, большей частью одинокие, вообще исчезли неизвестно куда, не оставив никаких объяснительных записок. В освободившиеся помещения триумфально въехали бизнесмены и прокурорский надзор, а два верхних этажа целиком закупил Алихман-бек, приспособив их для нужд своих земляков, не имеющих постоянной федулинской прописки. За одну ночь вокруг дома выросли горы строительного мусора, потом в течение месяца здание будто сотрясали нутряные бомбовые взрывы — это новые жильцы в спешке производили евроремонт, — и затем наступила долгая первозданная тишина, которую нарушали разве что редкие ночные выстрелы да вопли заплутавшего прохожего, когда его учила уму-разуму дворовая охрана.
Сперва Тарасовна была категорически против того, чтобы покупать квартиру в этом доме, но ее уговорили. Старшие сыновья, да и Мышкин, убедили ее, что в этом смысле не следует выделяться: богатый человек и жить обязан богато и внушительно, иначе к нему не будет доверия у обыкновенных нищих сограждан. Купила под их давлением, но к просторному жилью так до конца и не привыкла. Шесть комнат, а куда в них деваться? Одной уборки, если по-хорошему, хватит на всю жизнь, ничем другим можно уже не заниматься. Удивлялась Мышкину, который на новом месте чувствовал себя так же привольно, как и в прежней совковой двухкомнатной халупе с совмещенным санузлом.
…Мышкин в дом, под телеобъективы не полез, а направился в кирпичную пристройку, где жил старый привратник Калина Демьянович Фоняков, которого сам же когда-то пристроил на эту должность.
Калина сидел на кухне за самоваром, обложенный грелками, обмотанный шерстяным платком. Подслеповато вгляделся в гостей, спросил:
— Али дверь отворена? Вроде никто не звонил.
— Отворена, дед, отворена… Когда ты ее запирал-то?
Мышкин не удивился бы, если б старик его тоже не признал, как обувщик, но Калина, переменившись в лице, сказал:
— Никак ты, Харитон?
— Я, дед, я, кому еще быть. Здравствуй, святая душа.
— А с тобой что за женщина?
— Сиротку подобрал в Москве, не волнуйся.
Усадил хмурую Розу Васильевну за стол.
— Ты чего испужался, Калина? Не привидение же я.
— То-то и оно. Уж лучше бы привидение… Зачем вернулся, Харитон? Не ко времени, правду сказать.
— Что с тобой, старина? Люди с дороги, уставшие. Разве так гостей принимают?
— Ох, извини, Харитоша, — старик засуетился, потянулся к полкам, уронив платок на пол. Мигом поставил на стол чашки, бутылку белого. Сунулся к холодильнику, но Мышкин его остановил:
— Не надо… Сядь. Не трясись, ради Бога. Говори, чем напуган? Кто тебя за жабры взял?
Калина Демьянович рухнул обратно на стул, обмяк. Белесые глаза вмиг увлажнились.
— Ох, плохо, Харитон, совсем плохо… Ты в городе был?
— Откуда же я?
— И чего видел?
— Впечатление неприятное. Будто все люди поголовно дури накушались.
— Так и есть, Харитон, так и есть. — Старик наклонил седую голову над чашкой и вдруг захлюпал как ребенок, разрыдался. Мышкин обнял его за плечи, погладил по костлявой спине.
— Хватит, хватит, старик. Перестань. Стыдно… Давай по чарке примем, после расскажешь.
Разлил водку — и все трое молча выпили. Манерное получилось застолье. Но водка подействовала на старика благотворно. Он утер влагу со щек, приосанился. Даже попытаться улыбнулся.
— Рассказывать нечего, Харитон. Експеримент — я так понимаю. Далеко бродило, а клюнуло у нас. Во всем городе нормальных жителей по пальцам сочтешь, кроме тех, кто на службе. Я на улицу не хожу, забыли про меня, потому и цел.
— Ничего не пойму, — сказал Мышкин.
— Давай уедем, — попросила Роза Васильевна. — Пока на хвост не сели. Я же чувствую. Если сядут, не вырвемся.
Калина Демьянович поглядел на нее с уважением.
— Она правильно говорит, Харитон. Беги, пока не засекли. Недоумеваю, как вы сюда добрались. Погляди, девушка, за дверью — не стоит ли там кто.
Мышкин начал терять терпение.
— Скажи про Тарасовну. Как она?
Старик отодвинулся, тяжело засопел. Нервно потянулся к бутылке.
— Погоди, — Мышкин уже догадался. — Скажи сначала, что с ней?
— Нету больше Тарасовны, — ответил Калина. — С небес за нами наблюдает. Не уберегли кормилицу.
Мышкин взглянул на Розу Васильевну, но та опустила глаза. Руки сложила на коленях, как школьница на балу.
— Кто? — спросил Мышкин.
Вместо ответа старик все же разлил водку по чашкам. Поднял свою. В первый раз на морщинистом лике забрезжило осмысленное выражение, словно заново разглядел дорогих гостей.
— Помянем дщерь Христову. Пусть земля ей будет пухом.
Помянули. Мышкин закурил, а кроме него, никто.
