Антон Французов - Нешкольный дневник
После этого я плюнул на то, что взрослые дяди и тети с умным видом именовали моральными принципами. С эскортницами я работал удачливо, под «прием» не подставил ни разу, даже «околоприемных» случаев не было, кроме вышеупомянутого.
Геныч говорил мне, что у меня есть какое-то особое чутье, которое в равной степени помогает, скажем, в разведке — чувство потенциальной опасности. Я чувствовал эту опасность спинным мозгом, потому беспредел миновал моих подопечных. Они, кажется, искренне думали, что я о них забочусь. Когда я позже пересказывал это единственной эскортнице, о которой я действительно заботился, — Кате, она, как безнадежно начитанная девочка, тут же привела пример из истории: дескать, солдаты Наполеона тоже думали, что он искренне о них заботится, а он просто берег их как хорошее пушечное мясо. Вот и мои бригадные девочки были таким пушечным мясом, которое приносило мне свой процент. При этом «пушечное мясо» искренне заблуждалось насчет моих симпатий к ним. Что-то такое в них, конечно, было, кого-то они совершенно неподдельно привлекали, но ведь и гнилые яйца едят! В Китае. Вот такие «китайцы» существовали и в Саратове, одного из них я видел на улице — маленького, щупленького человечка, по виду студентика, который вел под ручку диетную блядь Василису. Как будто маленький моторный буксир волок за собой огромную баржу с просторной кормой. «Китайский буксир» явно не был клиентом, у него это на роже было написано, а я за месяц интенсивной работы научился отличать клиента от сердечного друга. Василиска, может, сама этому шпендрику еще приплачивала.
Теперь-то я, конечно, понимаю, что в шестнадцать лет сутенерствовать — это было чудовищно, но, по-моему, только последний ханжа скажет, что шестнадцатилетний сутенер — это чудовищно, а вот шестнадцатилетний бомж — это не чудовищно, шестнадцатилетний бандит — это не чудовищно, шестнадцатилетняя проститутка — это не чудовищно, шестнадцатилетний безработный глава нищего семейства — это не чудовищно, наконец, шестнадцатилетний убийца — это не чудовищно! «Смешная жизнь, смешной разлад, так было и так будет после…» — это отслоилось из бесчисленных книжных ликбезов Клепы. Клепа, сутер… вот уж не думал, что пойду по его стопам. Кто бы сказал — в рожу наплевал бы.
Кстати, я возвратился к работе с «хорошими знакомыми», Из Москвы приехала Анна Борисовна, с мужем у нее не сложилось, а я с удивлением смотрел на нее и думал, что же я мог любить в этой помятой бабе под сорок лет, и когда — каких-то пять или шесть недель назад, в тот бурный август девяносто первого! Я снова стал бывать у нее за деньги, нашлись и еще желающие, знакомые Ильнары и Анны Борисовны, так что скоро я жил вполне прилично. Посетили даже мысли об образовании, напетые Генычем, который сам оказался физиком с университетским образованием. Он шутил, что это образование прекрасно ему пригодилось: может вычислить коэффициент трения члена о стенки влагалища в двух случаях (случках) — с презером и без. Расклад, говорил он, в любом случае в пользу секса без резинок. Так вот об образовании: я купил себе школьный аттестат через знакомого одной моей клиентки, работавшей в районо, а через год практически безо всяких проблем поступил в институт. Я видел, как парилась несчастная абитура, как сновали их мамаши со шпорами и цветочками, как взмыленные папаши гоняли по коридорам, а все эти благополучные недомерки, мои ровесники, пыхтели от усердия, разучивая вступительную белиберду. Во мне рвотным спазмом перекатывалось тяжелое презрение.
Было только несколько таких же загодя уверенных в своем поступлении, как я: они приехали на машинах своих родственничков, наглые, уверенные в своем будущем. Этих я не презирал. Я их ненавидел. Я знал, что к папаше какого-нибудь из этих чад я возил своих бригадных, что этот важный папаша, просиживая штаны в кабинете, снисходительно трахал Олесю, или Свету, или Катю, или одну из многих им подобных в городе Саратове. И в эти моменты я не жалел, что жизнь распорядилась мной так жестоко и круто. Не знаю, наверно, при всех моих пороках во втором поколении, при всей моей продажной жизни, в мерзости своей мне все равно было далеко до этих новых хозяев жизни. Я чувствовал, что главная угроза мне и тем, кто мне доверился, — это вовсе не тупые гопы Костик и Кирюха, это даже не бандит старой формации Колька Голик. Главная опасность — вот они, эти сытые сыночки, дети преуспевающих и все более поднимающихся родителей. Мир скатывается в их руки, как яблоко, сорвавшееся с ветки, как что-то само собой разумеющееся. И нет иного закона, кроме их закона. Это резвится она — «золотая молодежь», эта юная поросль, которая несколькими годами позже взойдет, как посевы из зубов дракона в древнегреческой легенде, и подомнет под себя Россию. Нет, я не строю сейчас из себя патриота, сидя здесь, в Париже. Ничуть не бывало. Я тоже, прямо скажем, не цвет нации. Но я хоть не мню себя хозяином жизни и не считаю, что все остальные созданы для моего благополучия. Если бы такому «золотому мальчику» приснился кошмарный сон, что он сутенер и вписался в «прием», то он даже во сне позорно сбежал бы, потому что больше всего на свете трясется за себя и за сохранность своей шкуры.
Ну хватит рассуждений. Теперь — о Кате.
Катя ПАВЛОВА: ПЕРВАЯ КРОВЬ
Катю Павлову я встретил в девяносто третьем. К тому времени «Виола» развернулась в довольно кругую фирму, у нее появилась своя «крыша», которой раньше как-то не наблюдалось: брезговали братки проститутскими деньгами. А потом сообразили, что деньги остаются деньгами, неважно, от кого они достались, и подмяли под себя и эскорт-фирмы. «Виолу» крышевал, как это ни смешно, Котел. Тот самый, что так брезгливо разглагольствовал о моей матери и обо мне самом. Дескать, я «блядская масть». Хотя, быть может, он сам об этом и не знал, конкретно с фирмой дело имел некто Хомяк, один из его бригадиров, что ли. Это его настоящая фамилия была, а не погоняло. Хомяк, между прочим, тоже присутствовал на том памятном разговоре в бандитской конторе, когда меня обласкали «чмом» и «гнидой». Тот самый, что смахивал на жирного китайца.
Эту Катю я, честно говоря, видел и раньше. Она рассекала с Костиком-Мефодием, которого я уже однажды проучил. Он называл ее своей телкой. Ревновал. Всех от нее отваживал, кажется. Катька, конечно, девочка ничего была тогда, но все-таки я ничем не выделял ее из всей этой малолетней шантрапы, увивавшейся вокруг крутых парней типа этого Костика. Казалась она абсолютно безмозглым созданием, и если и было у нее что-то выдающееся, так это бюст. Выдавался он, потому что ходила она как-то подчеркнуто прямо, развернув плечи, хотя ничего особенного там у нее под лифчиком я — опытным уже глазом — не наблюдал. Сиськи как сиськи.
А потом я узнал, что Катьку эту в нашу фирму ткнули. При-фонарел немного, потому что совершенно точно знал: Костик, ее урод, имел выход на «крышу», на Хомяка. Знал его лично. И мне, откровенно говоря, не очень понятно было, что боец свою телку толкнул на панель. Вроде у них все гладко до того было, хотя откуда мне знать… Но Геныч слил мне, что ее на панель определил Хомяк, причем если каждая виоловская девчонка получала треть наработанной ею на заказе суммы, то этой, Катьке, не полагалось ничего. Все шло «крыше». Оказывается, она в больнице отвлекла врача, который сидел в реанимационной палате с Котлом. Проще говоря, трахнула его, этого дохтура. У нее какой-то бзик был на этой почве, она же чуть ли не в психушке валялась, в стационаре. Колесами траванулась. Котел кони двинул из-за отсутствия присмотра, врача того бедного нашинковали в мелкую капусту хомяковские отморозки, а Катьку вот в «Виолу» определили.
Я познакомился с ней в первый же день. «Отдегустировал». Ильнара, зная, как я на этом деле навострился, просила меня инструктировать девчонок, которых она — по внешности ли, еще по каким-то там своим наметкам — определяла в элитную группу, которая обслуживала только лучших клиентов и в сауны и, боже упаси, на магистрали никогда не направлялась. Вот Катьку ткнули в эту группу, а меня попросили заняться с ней по полной программе. Все виды секса, семь основных поз, нюансы там всякие похабные. Понравилась она мне — пластичная девочка, фигура хорошая, но глаза напуганы, темные-темные, влажные. Я в зоопарке такие глаза у печальных оленей видел, вывезенных из тундры и загнивающих тут, в этом каменном мешке города.
Она почему-то посчитала меня геем. Потом она говорила, что я так странно себя вел. А что странного — произвел с ней обычный трах, только не так, как, вероятно, ее Костик… он ее, надо думать, собирал в кучку, бросал на кровать, ставил раком да жучил на полную. Катя потом мне говорила, что я двигался слишком нежно, чтобы быть мужчиной нормальной ориентации. Она думала, что нормальный мужик — это обычно грубая и тупая скотина. А я ей зачем-то завернул про французских символистов что-то. Я об этих французских символистах знаю примерно столько же, сколько Василиса-диетчица о биноме Ньютона, просто на язык попало: одна из моих «хороших знакомых» приехала из Франции, сыпала всякой грассирующей белибердой.
