Владимир Гриньков - Король и Злой Горбун
– Да вы пьяны!
Повернулся к соседке по креслу и уже увереннее объявил:
– Она же пьяна! Запах! Я же чувствую!
– Во гад! – в сердцах сказала стюардесса. – Унюхал! Да я тебе твою нюхалку…
Она потянулась было к Рассыхаеву, но тот успел отпрянуть. А самолет уже дрогнул и покатился по бетонке в направлении взлетной полосы. Конечно, этот доходяга не мог бы самостоятельно прокатиться и метра, сейчас его тянул аэродромный тягач, но отсюда, из пассажирского салона, тягач не было видно, и казалось, что вот-вот готовый развалиться самолет движется самостоятельно.
– Леш! Ну Леша! – плачущим голосом возопила вконец расстроенная стюардесса. – Ну выйди! Чё он ко мне привязался!
Распахнулась дверь пилотской кабины, и в салон вышел командир корабля. Уж лучше бы он не появлялся! Лицо бедного Рассыхаева вытянулось и пошло пятнами. Командир был в форменном кителе, но без рубашки. Вместо рубашки красовалась грязная, в рваных отметинах тельняшка. Зато галстук был на месте. Картина дополнялась красным, цвета свеклы, лицом командира.
– Что такое? – спросил он.
Его нечеткая дикция, а также неуверенный шаг пробудили в Рассыхаеве самые нехорошие подозрения. У него и так сомнений почти не оставалось, а тут еще из кабины вывалился второй пилот и поинтересовался, с трудом ворочая языком:
– Что там, командир? Буза? Так я вмиг рога поотшибаю!
– За штур-р-рвал! – прорычал командир. – Взлетаем!
Получалось, что в эту минуту самолет катился сам, без людского присмотра.
Второй пилот пьяно икнул, погрозил кулаком неизвестно кому и скрылся в кабине. Командир подошел к Рассыхаеву.
– Вот он! – показала пальцем на Рассыхаева стюардесса.
– Ты чего? – мрачно осведомился командир.
От него пахнуло таким сивушным духом, что Рассыхаев обмер и целую секунду, потрясенный, сидел неподвижно. А самолет катился все быстрее и быстрее.
– Да они пьяны! – завопил Рассыхаев, наконец-то обретя дар речи. – Они нас всех погубят!
Он слышал, конечно, о том, что дисциплина повсюду, в том числе и в авиации, упала, но чтоб до такой степени! Рванулся, пытаясь встать с места, но совершенно пьяный командир грубо и бесцеремонно толкнул его, и Рассыхаев опрокинулся в кресло.
– Я не полечу! – возопил он. – С вами я не полечу!
Картина складывалась зловещая – и развалюха-самолет, и в стельку пьяный экипаж, – близкий конец представился ему так явственно, что он готов был сделать что угодно, лишь бы только остаться на земле.
– Сиди! – веско сказал командир. – Доставлю в лучшем виде!
Тем временем с правого борта раздался сильный грохот. Ярко полыхнуло. Это взорвались заложенные нашими пиротехниками петарды. Двигатель оборвался и рухнул на бетонку, рассыпавшись на составные части.
– А-а! – торжествующе закричал Рассыхаев.
В этом крике было все: и радость оттого, что он оказался прав, и ужас сознания непоправимости происшедшего, случись это не на земле, а в воздухе. И еще – Рассыхаев посчитал, что теперь-то полет не состоится. Но он ошибался, причем жестоко. Случившаяся авария не произвела на командира корабля ни малейшего впечатления. Он лишь мельком выглянул в иллюминатор и будничным голосом произнес:
– Это ничего, братишка! И на одном долетим.
Не поверив собственным ушам, Рассыхаев обмер.
А из открытой двери пилотской кабины тем временем донеслось пьяное бормотание второго пилота:
– Сто седьмой к взлету готов! Разрешите взлет сто седьмому!
– Взлет разрешаю, – отозвался металлический голос.
– Не-е-ет! – завопил Рассыхаев. – Не имеете права!
Он понял, что все всерьез и что полет все-таки состоится. Конечно, он не продлится долго, этот полет, – километр, два, десять – какая разница? Итог будет один. Этот «лайнер смерти» врежется в пашню где-нибудь совсем недалеко от здешнего аэродрома. Рассыхаев хотел встать, но не мог – стюардесса и командир удерживали его, при этом командир еще пытался увещевать беспокойного пассажира:
– Ну ты чего, братишка? Не ты первый со мной летишь. Ничего страшного, поверь. Ну хочешь, я тебе парашют отдам?
– Чей? – подозрительно осведомилась у командира стюардесса.
– Ну не свой же, – поджал губы командир.
– Я свой не отдам! – вскинулась стюардесса. – Что за дела! Вот свой и отдавай, если такой щедрый!
Рассыхаев слушал их треп, все больше и больше белея лицом. Уж если экипажу в гражданской авиации выдали парашюты, дело совсем плохо. Но Рассыхаев пока не знал, насколько это плохо. Знание пришло к нему очень скоро. Опять громыхнуло, но теперь уже где-то в хвосте. Удерживаемый своими мучителями, Рассыхаев смог все же обернуться и с ужасом обнаружил отсутствие салона у себя за спиной. Нет, несколько рядов кресел еще оставалось, но дальше не было ничего – в огромном проеме Рассыхаев видел убегающую прочь бетонную ленту взлетной полосы и далеко позади – оторвавшийся хвост злосчастного самолета. Сил кричать у Рассыхаева уже не оставалось, он лишь бешено вращал глазами, а стремительный самораспад самолета продолжался. Опять громыхнуло, правое крыло отскочило и упало на бетонку. Поскольку с крылом самолет лишился и одной из стоек шасси, его круто развернуло.
– Не-е-ет! – прорвало Рассыхаева.
Тут уже возопила и «массовка». До сих пор все добросовестно изображали «пассажиров» и с интересом наблюдали за происходящим, но теперь и «массовка» поверила в близость смертельных неприятностей и взбунтовалась.
– Ну все! – удрученно сказал командир и отпустил несчастного Рассыхаева. – Остался я теперь без премии!
Глядя на него, и вправду можно было поверить, что это единственное, что его сейчас удручает.
Самолет уже не катился. Он завалился на правый бок и издох, чего Рассыхаев, собственно, и ожидал с минуты на минуту. Я выбрался из своего развалившегося кресла и приблизился к нашему «пассажиру».
– Как вы? – участливо поинтересовался я.
Рассыхаев долго всматривался в меня. Было видно, что никак не может сфокусировать взгляд. Потом он объявил:
– Я вас где-то видел. Вы не в Бутове, случайно, живете?
– В Бутове, – на всякий случай подтвердил я.
Не хотел раскрываться перед ним прежде, чем подойдет его жена. Он сейчас пребывал в таком состоянии, что от него можно было ожидать всего, чего угодно.
32
– Мы иногда снимаем слишком жесткие сюжеты, – сказала Светлана. – Даже жестокие. Тебе не кажется?
– Угу, – подтвердил я.
– Ты так спокойно об этом говоришь?
– А как я должен говорить?
– Женя, мы вертим людьми, как будто это неодушевленные предметы, куклы.
– Да.
Светлана недоверчиво, с нарождающимся изумлением, посмотрела на меня.
– Ты не хочешь говорить серьезно?
– Я серьезен, как никогда.
– И ты согласен, что для тебя эти люди – всего лишь куклы?
– Нет, конечно. Они актеры.
– Неправда.
– Актеры, – подтвердил я. – Играют в театре под названием «жизнь». Играют самих себя, заметь, над ними не осуществляется ни малейшего насилия. Мы для всех расписываем роли: для меня, для тебя, для наших операторов, для привлеченных к съемкам артистов, но только не для того, кто будет героем нашего очередного сюжета. Он поступает так, как сам считает нужным.
– Но внешние обстоятельства создаешь ты!
– А что такое внешние обстоятельства! Это и есть жизнь. Помнишь Федько, который опознал «бандита» в парне, который ни в чем криминальном не был замешан? Точно так же Федько поступил бы, случись это по-настоящему. Или нет?
– Ты всему можешь найти оправдание.
– Это не оправдание. Я просто объясняю, как мне все видится. На этом держится вся наша программа. Она интересна только потому, что в ней все всерьез. Эмоции, поступки – без скидок на художественность.
– Как ты напоминаешь мне Самсонова!
– Это упрек? Или выражение восхищения?
– Это безотчетный ужас, Женя, – вздохнула Светлана, и было непонятно, всерьез ли надо воспринимать ее слова.
– Ты сказала, что мы жестоки. Неправда. Практически ни один человек, за редким исключением, не попал в нашу программу просто так, с улицы. Ты же сама этим занимаешься и знаешь, что героев мы отбираем по письмам, которые пишут – кто? Родственники, близкие друзья и очень редко – какие-нибудь недоброжелатели. Люди нам говорят: а вот его еще снимите. Зачем? Зачем это им? Тщеславие? Просто глупость? Откуда это стремление подвергнуть близкого человека испытанию? Мы лишь берем материал, который нам предлагают, человеческий материал. И остановить процесс невозможно. Мы будем показывать людей, какие они есть. Ты знаешь, почему я согласился снять сюжет с Рассыхаевым? Здесь вообще непонятно, кто герой, а кто жертва. Ведь он знал о трагедии своей жены. Знал! Ты это понимаешь? Она каждый раз, когда он отправлялся в аэропорт, заново умирала, для нее жизнь останавливалась, это же настоящее испытание, ты на нее посмотри, она вся на нервах – и Рассыхаев, видя это, ни разу не пошел ей навстречу! Разве не жестоко с его стороны? И ее задумка с самолетом – как это понять? Желание спасти любимого? А может – неосознанная месть? Жестокость в ответ на жестокость? Что-то накопилось в душе и в конце концов выплеснулось таким вот образом.
