Леопольд Тирманд - Злой
— Постойте! А как же сейчас с этими мужьями? — спросил Гальский.
— Никого нет. Остались только воспоминания. — Олимпия подняла вверх рюмочку со старкой: — За здоровье моих мужей, юноша, согласны?
Они выпили.
— Не понимаю, — откликнулся Гальский. — Может, вы как-нибудь поточнее определите своё семейное положение? Не хочу быть навязчивым, но мне очень интересно.
— Первый муж забыл обо мне в Англии, где оказался сразу же после сентября. Второй слишком часто забывает о моём существовании здесь, в Варшаве. И поэтому его тоже нет в моей жизни.
…Олимпия улыбнулась.
— Я покажу вам, пан, ещё одно фото, очень важное, самое для меня важное.
Она выдвинула ящик письменного столика, извлекла оттуда фотографию и подала её Гальскому. Это было уличное фото, судя по одежде, сделанное, в ещё в начале оккупации. Олимпия, лет на пятнадцать моложе, чем сейчас, в короткой модной тогда и высокой шляпке, демонстрировала миру победную улыбку и красивые, стройные ноги.
— Прекрасное фото, — неуверенно заявил Гальский, не зная, что сказать.
— Важное, — повторила Олимпия, — очень важное фото. В тот год я впервые поняла своё назначение в жизни. В начале оккупации я начала торговать, и это было моё истинное призвание. Только успехи в торговле стали для меня важны. Люди из моего окружения говорят, что у меня исключительный ум для торговых дел, некоторые даже утверждают, что я — гений коммерции. Я богата, но не в этом дело. Меня интересуют не деньги, а процесс их накопления, достижения. Страсть к торговле — движущая сила моей жизни.
— За торговлю! — провозгласил Гальский, поднимая рюмку. «Любопытно, — подумал доктор, — красивая жена кавалерийского офицера с инстинктами Вокульского[2]». — Я никогда не имел ничего общего с торговлей, — добавил он, — если не считать шкаф, который достался мне два года назад в наследство от дяди, пришлось продать эту вещь и, кажется, меня обманули. Поэтому я исполнен удивления и зависти к вашему гению, пани.
Он начинал ощущать в груди приятное тепло алкоголя. Всё казалось необычным, интересным, восхитительным.
— Почему, когда мы танцевали, вы спросили, мужествен ли я? — вдруг вспомнил Гальский.
Щёки Олимпии порозовели от водки. Гальский впервые заметил едва уловимое замешательство на её лице. Она подошла к радиоадаптеру и поставила пластинку. Зазвучал низкий голос Зары Леандер, исполнявшей немецкую песню.
— Какое противоречие, — сказал с тихой усмешкой Гальский. — Минутой раньше вы говорили о торговле…
— Вовсе нет, — ответила Олимпия, остановившись перед ним, стройная, высокая и красивая, — никакого противоречия. Эти вещи прекрасно дополняют друг друга. Впрочем, — она наклонила голову, избегая его взгляда, — я знала, что вы, пан, сейчас именно это скажете, — и потому вы так сильно мне нравитесь.
«Вот так удар, — подумал Гальский. — Берегись, парень, сейчас начнутся важные дела».
— Что всё это имеет общего с моим мужеством? — спросил он тихо.
— Имеет.
Внезапно она оперлась ладонями на его плечи и поцеловала в губы.
— … Слушай, — повторил Гальский, — почему ты хотела знать, смелый ли я?
— Хотела, но уже не хочу. Знаю, что смелый.
— Как же увязать опасения относительно моей смелости с твоим поступком в «Камеральной»? Ты же знаешь, как называется в Варшаве такое поведение?
— Знаю, — спокойно ответила Олимпия. — Не забывай только, что в личных делах я веду себя так, как мне нравится.
— Хорошо. А теперь ответь мне на другой вопрос.
— Да?
— Кто этот пан со смуглым лицом, с которым ты была?
— Почему ты об этом спрашиваешь? Разве я интересовалась, кто та молодая хорошенькая блондинка, которую увели у тебя из-под носа в «Камеральной»?
— Это совсем другое. Не забывай, что мы в Варшаве и у нас с тобой разное положение. Не представляю, как отнесётся тот пан к твоему поступку, который, несомненно, заслуживает наказания.
— Пустяки, — перебила его Олимпия. — Ты себе не представляешь, насколько мало это меня интересует.
— Тебя — возможно. Но меня должно в какой-то мере интересовать его отношение к случившемуся. Ты ведь именно это имела в виду, спрашивая, мужествен ли я?
Олимпия некоторое время не отвечала. Потом быстро заговорила:
— А если даже так — что из того?
— Ты же знаешь, как и я, что в Варшаве существуют законы, которые требуют расплаты за бесчестье, Примитивный фарс с двумя выходами, разыгранный нами сегодня, может иметь для меня серьёзные последствия. Хочу, по крайней мере, знать, кто будет за мной охотиться.
— У тебя же достаточно мужества.
— Пусть так, это сейчас не имеет значения. Непохоже, что того пана можно в чём-то убедить мужеством. А с молодым человеком, сидевшим возле него, я мог бы успешно соревноваться на беговой дорожке, но, боюсь, не положат ли меня на несколько недель в больницу после встречи с ним один на один на ринге.
— Успокойся, — усмехнулась Олимпия. — Этого пана зовут Филипп Меринос. Он председатель производственного кооператива «Торбинка». Это крупный предприниматель, человек состоятельный и солидный. Его кооператив монополизировал всё производство пластиковых и галантерейных изделий. Его называют королём дамских сумочек. Меня с ним связывают различные дела.
— Не говоря уже о том, что он тебя любит.
— Любит — слишком высокое понятие. Он ко мне испытывает какую-то страсть, это правда.
— Нетрудно догадаться, какую, — дерзко заметил Гальский.
— Да. Правильно, — спокойно проговорила Олимпия. — И, кроме того, он очень хочет, чтобы я вышла за него замуж.
— А ты?
— Я?
Гальский ощутил жадные губы на своих губах и на минуту утратил способность размышлять…
С усилием оторвавшись от неё, он встал, выпил налитую рюмку, надел пальто, подняв воротник.
В глазах Олимпии блеснули слёзы. «Что это, — с искренним сожалением подумал Гальский, — Юнона плачет?»
— Двадцать лет я копила знания о любви, — шепнула Олимпия, — и теперь знаю одно: женщина может платить. Ты не представляешь, какую цену могут платить женщины…
— Это уже разговор о торговле, — безжалостно ответил Гальский. — За что, собственно, ты хочешь платить?
— За тебя, — просто ответила Олимпия. — Я не хочу отступать. Хочу бороться, даже с тобой, за тебя…
Она вплотную подошла к нему и взяла в ладони его лицо.
— Умоляю тебя, — шепнула она, — не уходи сейчас…
Гальский поцеловал её шепчущие губы. Повернулся, открыл дверь, сбежал по ступенькам и вышел во двор.
Был предрассветный час. Во дворе мигала какая-то бледная лампочка. Гальский остановился, с трудом разбирая надписи, грубо написанные краской на стенах и вывесках. Здесь была и витрина с названием фирмы «Олимпия Шувар».
Гальский улыбнулся. Хмурая стена дома тонула в темноте, и всё же было ясно, что там, повыше, нет ничего. Это была десять лет назад обгоревшая стена. Её развалины, неизвестно как, держались вертикально. Гальский вышел на совсем безлюдную улицу и двинулся по направлению к Маршалковской.
Навстречу шли двое. Очертания их фигур едва обрисовывались в грязных, мутных проблесках рассвета. Шли прямо на него. Сердце Гальского резко забилось, лавина мыслей заклубилась в голове, он испытывал страх, но знал, что придётся принять бой, и чувствовал себя готовым к нему. Неизвестные были ниже его, коренастые; лица их скрывали надвинутые на лоб модные шапочки и высоко поднятые воротники. На мгновение Гальскому неудержимо захотелось остановиться, свернуть куда-нибудь в сторону, повернуться, убежать. Но что-то сильнее его велело ему идти вперёд — идти и идти. Четыре шага показались маршем сквозь вечность. Когда он собирался сделать пятый, два мощных мужских тела с разгона ударили его, откинули назад. Гальский увидел два худых жёстких лица, уставившиеся на него две пары холодных злых глаз.
— Смотри, куда прёшь, голодранец, — прошипел один. — Чтобы потом не плакал… — и замахнулся, целясь прямо в лицо Гальского. Доктор отскочил в сторону и опёрся о стену дома; у него была выгодная позиция, но он не ударил. Предостерегающе подняв правую руку, Гальский крикнул тому, кто первый на него замахнулся:
— Проиграешь, братец! Проиграешь! Можете меня сейчас пристукнуть, но таких, как я, большинство. Таких, которые хотят мирно жить в этом городе, и в конце концов будут жить. Здесь будет спокойствие, вот увидишь… — Он не успел закончить. Удивлённые на минуту его словами, нападающие опомнились и перешли в наступление. Первый удар пришёлся по правой руке Гальского и парализовал боксёрский приём, которым он инстинктивно пытался защититься. Рука беспомощно повисла. Но левая рука описала короткую дугу и угодила в челюсть одного из нападающих. Однако это был минутный успех; нападающий пригнулся и тут же изо всей силы ударил Гальского в живот. Доктор сполз на колени. Он пытался подняться, вслепую нащупывая выступ стены, но ещё два мощных удара в живот и в лицо отключили его сознание. Гальский упал без стона, глухо ударившись головой о мостовую. Бежевое пальто сразу покрылось грязью. Неизвестные повернулись и побежали в сторону Кручей.
