Леопольд Тирманд - Злой
— Пожалуйста, — ответил Гальский. — Можете оставить себе спички.
— А вы уже уходите отсюда, верно?
— Ничего, у меня есть запасная коробка, — вежливо улыбнулся Гальский и покинул «Камеральную».
Через несколько минут Олимпия заявила, что идёт в туалет. Ещё через пару минут Генек склонился к Мериносу и что-то шепнул ему на ухо. Филипп Меринос ласково улыбнулся, его красивые тёмные глаза зловеще забегали. Он сказал спокойным медовым голосом:
— Приятный парень этот доктор, жалко будет, если с ним что-то случится.
— Что-нибудь, пан председатель? — безразлично спросил Роберт Крушина. — И это обязательно?
— Видимо, так, ничего не поделаешь, — добродушно усмехнулся Меринос.
— Это ничего… — бросила Рома Леопард. — Не люблю блондинов.
— Счёт! — крикнул Меринос. Чувствовалось, что он нервничает. Генек мгновенно появился со счётом. Меринос быстро его проверил.
— А это что? — указал он на какой-то пункт в счёте, доставая туго набитый банкнотами кошелёк.
— Это… лучок… — заикаясь, проговорил Генек. Меринос резко засмеялся.
— Со мной такие номера? Генек, постучи себя по лбу. Как тебе не стыдно? С каких пор за лук к селёдке платят шестьдесят два злотых?
— Пан председатель… — Генек переступил с ноги на ногу. — Мне очень стыдно, но надо же жить… Только пана председателя никто не проведёт, — добавил он поспешно.
— Вот тебе сотня, — ответил Меринос. — За то, что ты об этом знаешь. А лучок вычеркни. Сейчас же!
Идя по улице Нови Свят и площади Трёх Крестов, Марта отвечала односложно. Потом они вообще не разговаривали.
Подойдя к воротам, она сразу же позвонила.
— Марта, — тихо позвал Зенон, когда девушка зашла за решётку ворот, — подожди минутку…
Он выглядел совсем трезвым. Марта утомлённым жестом сняла с головы берет.
— Что такое, Зен? — спросила она тихо.
— Значит, после сегодняшнего вечера всё ясно, правда? — спросил Зенон, пытаясь улыбнуться. — Завтра я приду с официальным визитом к твоей маме. Как только получу диплом, мы сразу поженимся…
Марта молчала.
— Так неожиданно, — промолвил Зенон, словно обращаясь к самому себе. — Ты же никогда не хотела об этом говорить, запрещала мне. А сегодня так внезапно, так открыто представила меня в качестве своего жениха… Понимаю, — нежно улыбнулся он, — сегодня ты, наконец, поняла. Как я благодарен этому доктору! Завтра же извинюсь перед ним за то, что был с ним невежлив, хорошо? Дашь мне номер его телефона.
Марта молчала.
— Помнишь, — оживился Зенон, — наши первые каникулы на озёрах, в Гашицке? Только тогда мы говорили о женитьбе, один раз…
— Помню, — сказала Марта, прислонившись лбом к холодной решётке. С пронзительной ясностью она вспомнила в эту минуту всё. Время, проведённое на озёрах, и дни на море, душные ночи, губы Зенона… Она любила его тогда, как любят солнце, радость и смех. Помнила зимние каникулы в Закопане, увлечение лыжами и бурные развлечения двадцатилетней юности. Помнила всё, как помнят что-то милое и дорогое, к чему уже не стоит возвращаться.
Зенон приблизил своё лицо к лицу Марты. Целовал её глаза и распустившиеся волосы. «От него пахнет спиртным и рестораном», — додумала Марта без особой неприязни. С болезненной остротой поняла, что это конец.
— Нет, так нельзя, — снова начал Зенон. В его голосе были растерянность и разочарование. «После всего, что между нами было, это невозможно. Она не сможет», — убеждал он себя. Марта молчала.
— Иди, Зен, домой, — проговорила она, отрываясь от него. — Я так устала.
Через решётку Марта нежно погладила юношу по щеке.
— Хорошо, — ответил Зенон. Он ничего уже не знал, в голове был хаос. — Завтра я позвоню, любимая…
Он ушёл. Марта с минуту провожала его взглядом. Внезапно из мартовской мглы на неё глянули пылающие белые глаза.
— Витольд! — пронзительно вскрикнула она, пряча лицо в ладонях, и, охваченная ужасом, бросилась на лестницу.
— Меня зовут Витольд, — шёпотом проговорил Гальский. Ещё полминуты назад он стоял на углу безлюдной улицы. Подъехало такси, быстро открылась дверца, Гальский влез и очутился в тёмной коробке машины, где пахло духами Олимпии и бензином. Его немного удивило, что первым вопросом, который он услышал, было короткое и трезвое:
— Как вас зовут, пан?
Ехали они недолго. Машина остановилась, и Олимпия быстро сунула шофёру деньги. Это были Иерусалимские Аллеи, между Маршалковской и улицей Кручей, — один из последних оставшихся в центре массивов частных магазинов, мастерских, крохотных фабричек, предприятий и фирм. Последнее десятилетие в этих потрескавшихся, ободранных, наполовину сгоревших, а потом наскоро отремонтированных домах кипела бурная жизнь; это была, однако, сиюминутная жизнь, жизнь без будущего, которой всё время приходилось уступать место гигантскому плановому восстановлению.
Они зашли в ворота. Олимпия позвонила и потянула за собой Гальского в тёмную нишу. В её движениях была нервная осторожность. Ворота, звонко щёлкнув, закрылись за ними, они прошли через тёмный двор. Олимпия вынула из сумочки футляр с ключами и открыла двери какого-то флигеля. Гальский очутился в полной темноте и услышал скрип двери, которую тщательно за ним закрывали. Олимпия включила свет.
— Вот мы и дома, — отозвалась она с улыбкой. — Подождите, пожалуйста, здесь минутку.
Она открыла дверь в глубине помещения, за которой виднелась лестница, ведущая на второй этаж.
Когда Олимпия поднималась наверх, лестница слегка скрипела под её шагами.
Гальский с интересом озирался вокруг: здесь было очень красиво и чисто. Он не смог бы сразу определить, чем именно тут торгуют — на полках, вешалках, в ящиках, на прилавке и между перегородками лежали и висели самые разнообразные товары: галстуки, лак для ногтей, искусственные драгоценности, косметика, шёлк, узорчатые платки, различные туалетные принадлежности, галантерея, женские сумочки, ацетон, чулки, пояса, цветная шерсть и вязальные спицы, крем для обуви, пудреницы. Поражало также, казалось, умышленно подчёркнутое заграничное происхождение некоторых товаров: повсюду бросались в глаза яркие этикетки, наклейки, рекламный шрифт названий: «Ponds», «Colgate», «Kiwi», «Bourgois-geranium», «Soir de Paris».
«Ну и масштабы, — удивился Гальский, — видно, это крупная фирма».
Ряды аккуратно расставленных оригинальных флаконов с немецким одеколоном и бриллиантином, искусно уложенные штабеля французского мыла в красивой яркой обёртке, губная помада в золочёных трубочках, английские кремни и бритвенные лезвия, итальянские рубашки-апашки и галстуки, американские расчёски, зубные щётки и щётки для волос.
«Контрабанда, — с невольным удивлением подумал Гальский, — но чтобы из заграничных посылок развернуть такую торговлю!»
……………………………………………………
На лестнице послышались шаги, и вошла Олимпия.
— Прошу вас, — улыбнулась она. Вслед за ней Гальский поднялся по лестнице в высокую большую комнату, каких много в старых варшавских домах начала столетия. Здесь было много мебели: огромный диван с пёстрыми подушками, большой чёрный шкаф, какие-то этажерки, полные разнообразных безделушек, сервант с фарфором и стеклом.
Дверь в глубине комнаты, видимо, вела в какое-то другое помещение. Посреди комнаты, на пушистом мягком ковре, стоял стеклянный столик на колёсиках с серебряным подносом на нём. На подносе были бутерброды с сардинами и сыром.
Олимпия погасила верхний свет и включила лампу с абажуром, оклеенным этикетками польских и заграничных сигарет.
— Прошу садиться, пан, — пригласила хозяйка. — Вы, пан, настроены космополитично или, может быть, предпочитаете национальное? — спросила Олимпия, подходя к шкафу. За открытыми дверцами его виднелись бутылки, как в небольшом баре.
— Люблю всё национальное, — ответил Гальский. — Для варшавских условий вы, пани, хорошо живёте.
— Что из того, — вздохнула Олимпия. — Этот дом всё равно снесут. Придётся ликвидировать и свою квартиру, и магазин. А в Варшаве становится всё труднее найти развалины, которые можно было бы отремонтировать с помощью частной инициативы, — усмехнулась она.
Олимпия вынула бутылку. Дорогая старка сверкнула жёлтым блеском.
— Кто это? — спросил Гальский, подходя к большому, как шкаф, радиоприёмнику с адаптером. На приёмнике стояла фотография в бронзовой рамке. Гальский указал на мужчину в довоенной форме улана с красивым заурядным лицом.
— Мой муж, — непринуждённо ответила Олимпия и потянулась к фото, стоявшему на одной из полок. — Это тоже мой муж, — добавила она, держа в руках портрет какого-то пана с породистым худым лицом и глазами закоренелого пьяницы.
— Постойте! А как же сейчас с этими мужьями? — спросил Гальский.
