Ричард Паттерсон - Степень вины
Слова телекомментатора повторялись эхом в библиотеке Пэйджита.
— Еще молодым юристом, — говорил телекомментатор, — Мария Карелли привлекла к себе внимание нации. В транслировавшемся по телевидению слушании сенатской комиссией хода расследования скандала, связанного с Уильямом Ласко, мисс Карелли подтвердила справедливость обвинения в коррупции, выдвинутого Кристофером Пэйджитом — ее теперешним адвокатом — против председателя Комиссии по экономическим преступлениям.
Комментатор исчез, с экрана высокомерно-пренебрежительно цедил слова Толмедж, сенатор от штата Джорджия, уже давным-давно умерший.
— Мисс Карелли, — тянул Толмедж, — я попрошу вас как можно подробнее рассказать комиссии о том, как вы впервые поняли, что председатель Джек Вудс выдает сведения о проводимом мистером Пэйджитом расследовании Уильяму Ласко, желая спасти президента от некоторых затруднений либо, скажем так, неприятностей более крупного масштаба. Задавая этот весьма важный вопрос, должен предупредить, что, насколько мы в состоянии судить, лишь одна вы можете знать, прав ли мистер Пэйджит, обвиняя председателя Вудса в соучастии.
Пэйджит почувствовал, как напряглись плечи Карло, как будто снова неясен исход событий, происходивших до его рождения.
— Мне очень жаль, сенатор, но я не могу заявить, — говорила Мария с экрана, — что делаю это с радостью. В ночь на двадцать седьмое августа произошли самые ужасные события моей жизни, перевернувшие мои представления о многом, и теперь мое самое страстное желание — забыть их.
Мария сделала паузу. В тишине камера панорамировала зал. И вот Мария уже видна крохотной фигуркой как бы в пещере со стенами, обшитыми дубовыми панелями, и с канделябрами замысловатой формы; перед ней сидят в ряд тринадцать сенаторов, окруженных своими помощниками, за ней, в зале, теснятся репортеры и фотографы.
Когда камера снова захватила ее в объектив, Мария расправила плечи, совсем как накануне ночью.
— Тем не менее, — спокойно закончила она, — я расскажу все, что знаю.
И на целый час приковала к себе внимание страны.
Находясь в одиночестве в комнате свидетелей, Пэйджит замер перед телеэкраном, как и миллионы других людей по всей стране. О чем будет говорить Мария, он не знал, знал лишь, что потом сразу наступит его очередь давать показания.
События, о которых она поведала, были достаточно драматичны: гибель свидетеля, попытка убить Пэйджита, то, что происходило ночью, когда Мария и Пэйджит застали Джека Вудса, председателя их комиссии, в момент, когда он пытался уничтожить документы-улики, которые Пэйджит убрал в свой стол.
Но Пэйджит видел, что и сама Мария не может не приковать внимания: неослабевающий интерес к тому, что она рассказывала, сопровождался подлинным изумлением от того, как она это говорила. Печаль и радость, устремленность к высоким идеалам и ранимость самолюбия, страх и решимость, фатализм, наконец, — все это звучало в ее голосе, все отражалось на ее лице. Она многое потеряла и многому научилась, теперь она заговорила, и, видимо, пришло ее время сказать правду.
Глядя на нее, вначале он просто удивлялся, потом не мог не восхищаться. И думал о том, что никогда по-настоящему не знал ее.
Когда она закончила и поднялась из-за стола свидетелей, Пэйджит услышал, что за его спиной открылась дверь.
Это был помощник Толмеджа, очкарик, едва ли старше Пэйджита.
— Вы следующий, — напомнил он.
Странно, но это оказалось неожиданностью для Пэйджита. Следуя за помощником в зал заседаний, он все еще был погружен в то, что увидел и услышал.
Мария шла ему навстречу, преследуемая репортерами, которые надеялись подхватить какую-нибудь оброненную ею фразу, чтобы тут же процитировать ее в репортаже. Поравнявшись с ним, она остановилась.
Окруженные репортерами, они стояли лицом к лицу, в двух дюймах друг от друга.
— Смотрел меня? — спросила она.
— Да, — просто сказал Пэйджит. — Я смотрел тебя.
Теперь сын видел тот момент их встречи.
Камера была на расстоянии, и губы их — вначале ее, потом его — шевелились беззвучно. Лицо к лицу, запечатленная интимность.
— До самой гибели Марка Ренсома, — говорил комментатор, — имена Кристофера Пэйджита и Марии Карелли не упоминались вместе более пятнадцати лет.
И без всякого перехода их снова показали крупным планом у Дворца правосудия. Пэйджит снова почувствовал озноб, как в ночном кошмаре, видя лица, орущие из полутьмы.
Усатый репортер ткнул ей в лицо микрофон, и Мария опять отпрянула. Ее волосы коснулись щеки Пэйджита.
— Вы представляете интересы мисс Карелли? — спросил репортер.
— Я лишь помогаю мисс Карелли. Адвокат ей не нужен.
— Значит, у вас с мисс Карелли личные отношения?
Глядя на экран, Пэйджит краем глаза видел, как окаменел Карло; он чувствовал, что жизнь, которую мальчик нарисовал в своем воображении для них двоих, развеялась как туман. А на экране он спокойно отвечал:
— Да, мы друзья.
И поднял руку, призывая толпу к вниманию:
— У меня совсем краткое заявление. Единственное, о чем просит мисс Карелли: вначале выслушайте, а потом пусть идет, без помех с вашей стороны, долгий и медленный процесс исцеления — полагаю, каждый отнесется к этому с пониманием.
Пэйджит собирался с мыслями, подыскивал подходящие слова.
— Сегодня днем, примерно в двенадцать, — начал он, — в номере отеля «Флуд» Марк Ренсом пытался изнасиловать Марию Карелли. — Гул голосов, резкие фотовспышки, отдельные выкрики. Не обращая ни на что внимания, Пэйджит продолжал: — Это было под предлогом деловой встречи, как нередко делается. Это было неожиданно, как это часто бывает. И к этому не было ни малейшего повода, как это случается всегда. — Пэйджит сделал паузу. Теперь они притихли, ждали, что он скажет еще. — Была борьба. Пистолет выстрелил. В результате величайшее несчастье: попытка изнасилования закончилась трагедией и для насильника, и для жертвы.
Мария опустила голову, потом снова стала смотреть в камеру.
— Смерть Марка Ренсома — это трагедия. Мария Карелли не хотела смерти этого талантливого, но с садистскими наклонностями человека, однако не могла допустить, чтобы он надругался над ней. И ее трагедия в том, что отныне она обречена жить, помня о покушении на ее честь, помня об этой смерти. В том, что обвинение не будет предъявлено, я уверен. И на что я искренне надеюсь: те, кто не знает Марию Карелли лично, отнесутся к ней с не меньшим состраданием, чем ее друзья и знакомые.
На экране появилось лицо Марии крупным планом. С удивлением Пэйджит увидел в ее глазах слезы.
Когда полицейский быстро повел их к лимузину, она взяла Пэйджита под руку. И не отпускала его руку, пока дверца машины не закрылась за ними.
Теперь они были одни — за темными окнами со стеклами односторонней проводимости, отделенные от водителя стеклянным экраном.
— Это было, — сказала Мария, — почти безупречно.
Пэйджит смотрел мимо нее. Репортеры и камеры слепо тыкались в окна, но окна были непрозрачны для них.
— Да, — ответил он. — Как всегда.
Она отодвинулась от него:
— Полагаю, близости довольно. По крайней мере, на сегодня.
— Да. Думаю, достаточно.
Больше они не произнесли ни слова. Сделав два поворота в жилом квартале, оставив позади репортеров, лимузин подвез Пэйджита к его автомобилю.
Карло убрал звук. В голубом мерцании экрана он выглядел старше, чем утром. За ним светились беззвучные изображения — рты открывались, но слов не было слышно.
— Почему она не здесь, папа? Почему ты не привез ее домой?
— Из Эй-би-си прислали лимузин, ее отвезли в отель и будут охранять, чтобы никто не нарушал ее уединения. — Пэйджит помолчал в нерешительности. — Она в лучшем состоянии, чем ты думаешь, просто устала.
Карло покачал головой:
— Но она одна.
— Понимаю. Только это как раз то, что ей нужно. Я знаю ее.
Карло сделал паузу, потом выпрямился, как будто подставляя грудь напору ветра.
— Расскажи мне, что случилось, — попросил он. — Все расскажи.
Пэйджит сел рядом с ним. Потом как можно понятнее и проще повторил то, что Мария рассказала Монку.
Глаза Карло застыли, взгляд был устремлен в одну точку. Для отца эта неподвижность была хуже слез.
— Они верят ей?
— Они не знают, верить ли ей. — Пэйджит смотрел на немой телевизор. — С их точки зрения, никто, кроме нее, не может знать правды.
Мальчик, казалось, изучал его лицо. Тихо спросил:
— Ты веришь ей?
Пэйджит медлил, стараясь разобраться в интонациях сына, — вопрос был не о Марии, вопрос был о нем.
— Да, — ответил он. — По сути.
— С тех пор как я живу здесь, вел ли ты когда-нибудь дело об убийстве?
