Станислав Родионов - Мышиное счастье
Но Рябинину сперва хотелось понять… Мужчина, а это значит — сильный, энергичный и умный. Сорок лет ему, самая зрелая пора. Высшее образование — у человека образование, выше которого некуда. Здоров, обеспечен, уважаем… Почему же он ничего не делает ни на работе, ни дома?
— Может, хобби? — вырвалось у Рябинина.
— Не понял?
— Собираете марки, много читаете, шьёте галстуки, режете по дереву или изучаете санскрит?
— Я не мещанин, — почти гордо сказал директор, как бы разом отвечая на все следовательские вопросы.
Рябинин ждал квартирного блеска и небывалого комфорта — если человек не живёт для завода, то он живёт для себя. Оказалось, что можно жить ни для завода, ни для себя. Тогда для кого? И если не жить, тогда что? Существовать? Хапать… Да ему и хапать-то неохота. Да он не поднялся даже до мещанина. Нет, поднялся, ибо есть мещане бесхрустальные, безвещные — это лодыри. Неплохо, он запишет в дневник: «Лодырь — это мещанин ленивый». А можно ли доверять завод человеку, который не управляется даже со своей квартирой?
— Хотите чаю? — спросила жена.
— А у вас чашки есть?
— Конечно, сервизные.
— Ань, следователь шутит.
Директор осоловело смотрел в жухлую скатерть. Спокойный, добрый человек.
— Юрий Никифорович, рабочие хвалят вашу доброту…
— Да, я стараюсь каждому сделать приятное, — быстро согласился Гнездилов.
— Почему?
— Как почему?
— Зачем каждому делать приятное?
— Наш моральный кодекс…
— Ну зачем делать приятное, например, шофёру Башаеву, пьянице и плохому работнику?
— Такова, в сущности, моя натура…
— А я знаю, в чём тут суть, Юрий Никифорович. Добротой вы покупаете себе спокойную и тихую жизнь. Вы откупаетесь ею от людей, от работы. У вас доброта вместо дела. Если, конечно, это называется добротой…
Рябинин чуть не задохнулся от такого количества быстрых слов. Чтобы успокоить дыхание, он открыл портфель и достал неизменный бланк протокола допроса.
— Юрий Никифорович, я пришёл ради одного вопроса… Кому непосредственно вы разрешили вывозить горелый хлеб?
— Механику, — сразу ответил директор.
Выражение «битва за хлеб» мне долго казалось газетным, вычурным. Но когда я попал на уборку урожая в Северный Казахстан и поднялся на сопку…
Земля гудела моторами, блестела соломой и дымилась пыльными шлейфами, достающими до неба. Комбайны шли рядами, как танки. Грузовики колоннами неслись по мягкой от пыли дороге. Бетонные элеваторы стояли над степью великанскими дотами. Тока с холмами пшеницы походили на прибалтийские дюны, развороченные людьми и техникой. Лица, высохшие от жары, работы и пыли. Рубашки, сопревшие от пота и трения спиной об обшивку сиденья. Воспалённые глаза и вечный скрип песка на зубах. Сон урывками, на ходу, везде, где только можно приткнуть голову хоть на минутку. Санитарные машины, дежурившие у палаток с красными крестами. Повар, бегущий к комбайну с обедом, словно его вот-вот накроют неприятельским огнём.
Бой, тяжелейший бой за хлеб. Днём и ночью, днём и ночью…
Хождение по хрюку оказалось пустым: то он хрюк перепутает с каким-нибудь скрипом, то хозяева попадутся молчуны, то кормят одними лишь комбикормами… Теперь Леденцов шёл к какой-то Сосипатровне, названной «кулачкой первый сорт»: имела двух кабанов, и на седьмом десятке у неё вырос зуб. Её дом зеленел сочно, свежевыкрашенно. К левому боку какими-то уступами примкнули строения: хлев, сарай и сарайчики, кладовые и кладовочки. Большой земельный участок чернел после убранной картошки. Деревья и кусты оттеснились к забору, да ведь поросят яблоками и клубникой не прокормишь. Окошки, как всегда бывает в небольших домах, светились мягким и уютным светом; впрочем, их свет мог скрадываться дневным. Из трубы шёл дымок и стекал по крыше на влажную землю. И Леденцов подумал, что дымок этот тёпел и сух.
Калитка была не заперта. Он дошёл до крыльца и побарабанил в окошко, вызвав ответный лай где-то далеко, может быть, в хлеву. Мокрая дверь стукнула щеколдой и открылась широко, потому что женщина за ней тоже была широкой — она стояла, могуче загородив проход.
— Здравствуйте, Мария Сосипатровна.
— За шпиком?
— Нет, поговорить.
— А вы кто?
— Из милиции.
Она не смутилась и не вздрогнула, а лишь поправила на плечах белый пуховый платок.
— Тогда проходите.
Леденцов миновал полутёмные сени, разделся в уютной прихожей и ступил в большую комнату. Что-то его остановило у порога…
Пол горницы был устлан странным ковром, каких он ни у кого не видел: то ли вязанный из толстых ниток, то ли плетённый из цветного шпагата. Круглый стол покрывала странная голубая скатерть с какой-то опушкой по краям, которая шевелилась от дуновения, как бахромка у медузы. На стенах, на диване, на комоде висели и лежали плетёные, вязаные и вышитые салфетки, коврики и панно. И от их цветастой пестроты в комнате было весело, как на июльском лугу.
— Сама всё изготовила, — отозвалась она на удивлённый взгляд инспектора. — Скидывай ботинки.
— Как скидывай?
— Неужто пущу в грязи по чистоте?
— Я при исполнении, мне босиком нельзя.
— А ты в носках.
— Мария Сосипатровна, они ещё грязнее ботинок, с них торфяная жижа капает.
Она молча выстелила газетами путь к столу. Гость и хозяйка сели, ощупывая друг друга взглядами…
Ей было лет шестьдесят. Крупная голова на широких плечах, крупные руки с коричневыми выдубленными пальцами. Чёрные, ещё вроде бы не седые волосы прижаты косынкой. Карие глаза смотрели из-под встревоженных бровей ожидающе, но платок лежал на плечах независимо: подумаешь, милиция.
— Говорят, Мария Сосипатровна, у вас зуб вырос? — улыбнулся инспектор.
— А предъяви-ка, молодой человек, документ.
Леденцов извлёк удостоверение, ничуть не смягчив им хозяйку.
— Не знала, что милиция зубы на учёт берёт.
— Говорят, вам его бог послал?
— Ты мне, молодой человек, зубы не считай, то есть не заговаривай. Скажи, зачем пожаловал, — и привет.
Леденцов знал, что допрос нужно начинать исподволь, поэтому старался придумать нейтральную темку. Но старуха поворачивала разговор к главному.
— Я пришёл к вам насчёт хряка, то есть хрюка. Если во дворе хрюкает, то это же поросёнок?
— Неужто кошка захрюкает?
— К примеру, у вас хрюкает?
— Двое, не считая кролей, курей, коз, петуха и кошки.
— Ого! Вот почему вас кулачкой зовут.
Она встала, неслышно прошлась по ковру и оперлась руками на стол, обдав его волной запахов: трав, яблок и варёной картошки. Её лицо приблизилось к нему настолько, что он рассмотрел крепкую кожу щёк, дрожащую верхнюю губу и каризну глаз, как показалось ему, затянутых сизой злобной дымкой.
— Кулачкой зовут?! Потому что я не хожу с ними на винопой. Потому что я даже в воскресенье поднимаюсь в четыре утра, а они чухаются до девяти, да и встанут — не то идут, не то падают. Я веники вяжу, траву кошу, клетки чищу, землю буравлю, а они у теликов сидят. У меня всё своё: мясо, овощ, молоко… Я даже в аптеку не хожу — свои травы лечебные. Я людей кормлю. За деньги, а то как же. Они же всё с государства тянут. Так кто ж кулак выходит? Кто даёт иль кто к себе гребёт?..
— Мария Сосипатровна…
— Кто вкалывает, тот кулак, а кто у телика сидит, тот не кулак?
— Мария Сосипатровна, перейдём к другому вопросу.
— Перейдём, — успокоилась она.
— Все ваши четвероногие…
— А почему это четвероногие? — обидчиво перебила хозяйка.
— Кабанчики, кролики, кошка…
— У моих курей по две ноги.
— Все ваши четвероногие и двуногие…
— А петух у меня теперь одноногий, — вспомнила она. — Вчерась на дорогу скаканул, его колесом и шибануло.
Леденцов помолчал. Он догадался, что доверительной беседы не будет, не получится. И спросил, терпеливо и уже монотонно:
— Ваши четвероногие, двуногие и одноногие, наверное, кушают?
— Не кушают, а жрут да причмокивают.
— И чем вы их кормите?
Он сразу заметил, что вопрос остудил её. Она одёрнула независимый платок, отпустила взглядом его лицо и поёжилась, словно тёплый дом внезапно просквозило.
— Картошки подпол засыпала, комбикорм где куплю, сена накошу… Способы-то у меня домодедовские.
— Как понять «домодедовские»?
— Кормовая база слабовата.
— И как вы её восполняете?
Она схватила платок за края и растянула за спиной на раскинутых руках, как расправила крылья. Леденцов ждал каких-то последующих слов, но платок опал — птица испуганно сложила крылья. Хозяйка молчала.
— Не хотите отвечать? Или боитесь?
— А ты прямо спросить тоже боишься?
— Как так?
— Спроси прямо-то, зачем пришёл.
