Станислав Родионов - Мышиное счастье
Дома Сантанеевой он не увидел, пока не наткнулся на изгородь. Все окошки черны. Рано, часов восемь. Неужели легла спать не дождавшись? Да ведь механик может и постучать.
Инспектор перелез через штакетный заборчик и чуть не вскрикнул — рука погрузилась в самую гущу куста крыжовника. На ощупь, ногтями стал он отыскивать и дёргать впившиеся иголки. Потом споткнулся о ведро, которое звякнуло глухо, мокро. Затем была какая-то бочка, вкопанная в землю. Какой-то лилипутский заборчик, какая-то поперечная жердь… Видимо, он попал в ягодный кустарник, и нужно свернуть на пустые грядки.
По вскопанной земле, прибитой дождями, пошлось свободнее. Он сделал несколько шагов и вдруг почувствовал, что перед ним кто-то стоит. Инспектор качнулся вперёд, и тут же поля чужой шляпы упёрлись ему в переносицу — человек был ниже его. Леденцов мгновенно поднял руку — для обороны ли, для удара ли — но тот поднял свою, и инспекторский кулак хлестнул по рукаву чужого пиджака. Можно было осветить его, но проиграть во времени и показать себя. Поэтому инспектор приёмом перехватил его поднятую руку и тут же потерял силу — под тканью ощутилась безмускульная костяная рука. Леденцов отпустил её и, догадываясь, ощупал голову своего врага — вместо головы холодел чугунок, прикрытый шляпой.
— Идиот, — шёпотом обругал себя инспектор, вытирая с холодного лба мелкий пот.
И пошёл по участку слепо и тихонько, ногой проверяя каждый сантиметр земли. Добравшись до крыльца, он опустился на какой-то скользкий ящик. Плащ придётся отдать в чистку. Или выбросить.
Наступил поздний вечер. Он ничем не разнился от раннего. Может быть, только дождём — теперь он капал сеточкой, редкой, уставшей. К инспектору пришёл озноб. Волглая одежда ничуть не грела. А ведь в его рабочем кабинете лежала одежда, припасённая именно для таких случаев — водонепроницаемая тёплая куртка и резиновые сапоги. Знать бы, где упасть, соломки бы…
Инспектор подумал, что с убийством возни бывало меньше, чем с этим хлебом…
И ещё он не понимал той страсти, с которой Рябинин и Петельников вели это дело. Ну, хлеб. А разве копать руду, пилить лес или колоть уголёк легче? Кстати, а работать в уголовном розыске легче? Они рассуждали так, будто нет ни научно-технической революции, ни прогресса. Ходить по хрюку… Ещё немного, и он сам захрюкает.
В ботинках от жидкого торфа слиплись пальцы. Мокрая рубашка старалась обсохнуть от малого тепла спины. Сырая шляпа давила на лоб, как солдатская каска. Щипало исколотую крыжовником руку… Интересно, воспаление лёгких бывает отчего?
Те звуки, которым удавалось пробить толщу тьмы, шли из Посёлка. Здесь, на отшибе, мертвела тишина.
Где-то и кто-то выругался, но так далеко и так нереально, что вполне могло донестись и с луны. Где-то неохотно тявкнула собака. Проурчал и затих мотор. Вскрикнул приёмник. Поблизости дважды цокнуло, как маленьким копытцем, — сосновые шишки падали на асфальт со стекольным звоном.
Леденцов не курил и поэтому молекулу табачного дыма мог уловить за десятки метров. Вроде бы запахло. Он огляделся, что имело не больше смысла, чем задышать в воде. Наверное, почудилось. Но минут через десять его нос вновь задрожал, как у охотничьей собаки. Где-то курили. Не из Посёлка же несёт. А может быть, из сарая?
Инспектор встал и походкой водящего в жмурках пошёл к сараю. Видимо, от усталости тучи истончились, поэтому иногда — нет, не просвет, а вместо черноты приходило какое-то осветление воздуха, в котором очерчивался угол дома, деревья, колодец… И сарай. Леденцов подошёл к нему, ощупывая дверь и нюхая воздух. Дымом не пахло, на двери висел замок.
Тогда он решил обойти вокруг дома, что оказалось делом не лёгким. К фундаменту была приставлена и привалена разная рухлядь. Какие-то кастрюльки, дощечки, горшочки, цветочки…
— Бесхозяйственная дура, — тихо выругался Леденцов, ударившись коленом о лестницу, положенную на ребро.
Держась за угол дома, он повернулся к окну. И в этот миг прохудившаяся туча отпустила Посёлку лунного света чуть больше, чем отпускала до сих пор. Позабыв про боль, инспектор отпрянул — за стеклом белело лицо. Леденцов вскинул фонарь, как пистолет, и нажал кнопку…
Худой и небритый человек покойником смотрел на него, даже не мигнув от яркого света. В комнате зажгли электричество, вместе с которым пропал и человек-покойник.
Леденцов хотел ринуться в дом, но за его спиной мокро стукнула калитка — в свете, павшем из окна, он разглядел женскую фигуру. Инспектор спрятался за угол.
Я видел мальчишек, собиравших хлебные колоски: довольные, весёлые, разгорячённые… Я видел мальчишек, пинавших по двору буханку хлеба вместо футбольного мяча: довольные, весёлые, разгорячённые… Чем эти похожие мальчишки отличаются? Главным — сопричастностью жизни взрослых.
Клавдия Ивановна Сантанеева оцепенела, приготовившись к громовому стуку в дверь. Но там поскреблись по-кошачьи, знакомо. Она задышала свободнее. Неужели до сих пор не дышала?
Сантанеева открыла дверь. Скуластая Катерина опустила платок с головы на плечи и неуверенно спросила:
— Спишь, что ли? Света вроде бы не было…
— Гасила на минутку. Показалось, кто-то ходит под окном.
— Никого нет, — заверила Катерина.
— Проходи, соседка. Давно не захаживала.
— Так ведь дела…
Катерина прошла в комнату, щурясь от хрустального света, от обилия стекла, от пышно накрытого стола. Она присела на краешек кресла неуверенно, готовая вскочить и бежать.
— Спички все исчиркала. Одолжи коробок…
— Не спеши. Я тебе стаканчик сладкого вина налью.
— Господь с тобой! На ночь вино пить.
— Ну хоть пепсы.
— Чего?
— Пепси-колы, водички.
Сантанеева торопливо схватила бутылку, опасаясь, что гостья откажется и от воды. Катерина оглядывала дом, но не с любопытством, а с каким-то ждущим выражением — так человек отыскивает потерянную вещь, — даже еле приметная улыбка была на губах.
— Когда была жива тётка Анна, твоя мать… Мы тут ели драчены с топлёным молоком из русской печки…
— Печку я разобрала.
— Щами пахло, картошкой, теплом… В хлеву корова мычала. Котята играли, ребятишки кричали… А теперь вот… эту соску пьём.
— Не соску, а пепсу. Её во всех странах пьют.
— Из резины делают, что ли… — поморщилась Катерина.
Сантанеева отодвинула бутылку и побегала взглядом по столу, не зная, чем угостить соседку. Но на столе были лишь солёные закуски, мясо, рыба — всё подобающее к двум бутылкам, высоким, прозрачным, с винтовыми пробками. Взгляд Сантанеевой помимо её воли соскользнул со стола на окно, на улицу — там была осенняя тьма.
— Ты лучше скажи, Катерина, чего ко мне перестала ходить?
— А ты к кому в Посёлке ходишь?
— Я не могу, Катерина. У меня должность прилипчивая. Всяк норовит чего достать по знакомству или в долг.
— Не поэтому ты людей сторонишься, Клавдия, не поэтому…
— А почему же?
— Так дай коробок спичек-то, — Катерина поднялась и накинула платок на голову.
Но Сантанеева заступила ей путь, как милиционер нарушителю:
— Нет уж, ты доканчивай!
Катерина села с готовностью, не скрывая, что сказать ей хочется. Скулы, крупные и круглые, как ребячьи коленки, — в детстве звали её Катькой-скулой, — зарделись огнём. Покраснела от напряжения и Сантанеева.
— Уходи из магазина, Клавдия.
— Это почему?
— Себя теряешь.
— Ты, Катерина, ребусы не загадывай. Как так теряю?
— Печку русскую снесла. Эту вот папсю пьёшь…
— Катьк, завидуешь мне? — изумлённо пропела Сантанеева.
— Чему? Этому-то?
Катерина привстала от такого дикого предположения и повела рукой, как бы охватывая всё богатство дома. Сантанеева, почти непроизвольно, так же вскинула руки и так же охватила всё широким жестом:
— А что… Неплохой ин-терь-ер.
— А на какие шиши куплен? — тихо спросила Катерина.
Сантанеевская рука упала вдоль тела бессильно. Её глаза смотрели на гостью почти неузнающе — кто перед ней? Катька-скула ли, соседка ли, Катерина ли?
— Ты что… Намекаешь?
— Я-то намекаю. А люди говорят.
Клавдия Ивановна куда-то пошла, неопределённо, как бы во внезапном сне. Но даже её большая комната ограничила этот сонный ход. Сантанеева почти упёрлась в сервант, сразу пришла в себя, вернулась к гостье и как-то осела на кресло.
— Уеду я от вас в город.
— А этот дом, в котором ты родилась и выросла? А могила твоей матери? А мы, с которыми ты выросла и прожила всю жизнь? Всех побоку? Клавдия, ты ведь нашенская, и жить тебе по-нашему…
Эти слова Сантанееву почему-то хлестнули. Её минутного бессилья как не бывало — она вскочила с кресла и бросилась к оторопевшей гостье, как из засады:
— По-вашему, говоришь? Ты это пальтецо сколько носишь? Шестой год? Оно уже похоже на шкуру старой лошади. А на ногах у тебя что? Ага, резиновые сапоги, в глине. Дай-ка твою руку… Не кожа, а кирза. От земли да от ботвы… Катьк, а ведь в городе бабам ручки целуют. А физиономия твоя… Слыхала ли ты про помады, кремы, лосьоны? А про духи? К примеру, «Визави»? Или французские «Же ву озе», сорок пять рублей махонький пузырёк… А знаешь ли ты, Катерина, что бабы в городе коров не доят, огороды не полют и крапиву поросятам не запаривают, а смотрят по вечерам телевизоры? А посреди жаркого лета месяц лежат на южном берегу, купаются и жуют фрукты? А ещё путешествуют за границу на белом пароходе — в одной руке тёмные очки, в другой бутылка пепси. А ещё…
