Джон Карр - Чаша кавалера
— Я ценю вашу заботу, мистер Мастерс, — искренне поблагодарила Вирджиния. — Но в конце концов, я замужняя женщина. И вы сами сказали, что сэр Генри постарел и изменился.
— Я был достаточно глуп, чтобы этому поверить, — буркнул Мастерс.
— Вы сказали, что он собирает марки или керамику и что о нем ничего не было слышно…
Вирджиния внезапно умолкла. Из-за двери послышались звуки рояля, играющего вступительные такты песни. Но не они заставили ее умолкнуть, поднеся руку ко рту.
— Черт возьми! — прошептал Мастерс, несмотря на все старания следить за своим языком в присутствии дамы.
Когда за закрытой дверью зазвучал basso profundo, Мастерс и Вирджиния приготовились к чему-то очень скверному. Но они не ожидали самого худшего. Ужасные звуки напоминали взрыв бомбы без предваряющего его свиста.
Только Бенсон оставался невозмутимым. Знакомый со своеобразным чувством юмора дворецкого сказал бы, что он даже выглядит довольным. Приложив палец к губам, он бесшумно распахнул дверь, и взору Вирджинии представилась самая впечатляющая сцена из всех, какие ей доводилось лицезреть.
Модернизированные окна просторной квадратной комнаты с серыми оштукатуренными стенами и картинами в рамах выходили в большой разноцветный сад с фонтаном, в центре которого женская фигура из зеленоватой бронзы купалась в сверкающих струях воды.
В самой комнате, между дверью и окнами, стоял рояль, обращенный клавиатурой к двери. У рояля сидел спиной к входящим маленький полноватый человечек с длинными черными волосами, трепетавшими при каждом движении.
Певец — крупный, толстый, бочкообразный джентльмен в белом костюме из шерсти альпаки — также находился спиной к гостям. Его лысина сверкала на солнце. Он стоял у рояля, выпятив объемистый зад. Его правая рука небрежно покоилась на инструменте, а левая была поднята в сугубо оперном жесте, напоминающем пластику Марселя Журне.[14]
Он пел следующее:
Сестры моей парню за сотню лет.
Старей его здесь не сыскать.
Не пойдет он в кровать.
Чтоб немного поспать.
Он мертв, но не хочет лежать!
Пухлый волосатый человечек был вне себя. Чтобы рояль был хоть как-то слышен сквозь ужасающий рев певца, он колотил по клавишам, как боксер по груше. Но его все равно слышно не было.
В день своих похорон он за двадцать миль
Отправился виски хлестать.
Надрызгавшись, встал
И вскочил в катафалк.
Он мертв, но не хочет лежать!
Маленький человечек у рояля — синьор Равиоли — спрыгнул с табурета, дрожа всем телом. По выражению его лица можно было предположить, что он собирается произнести двадцатиминутную страстную речь. Но, прижав друг к другу большой и указательный пальцы, как будто стараясь удержать за хвост насекомое, он произнес лишь одно слово:
— Нет!
Певец умолк и повернулся.
— В чем дело? — рявкнул он.
— Нет! — повторил синьор Равиоли, дрожа еще сильнее.
При виде выражения широченной физиономии сэра Генри Мерривейла со съехавшими на нос очками в роговой оправе Вирджиния на какое-то время ощутила желание закрыть глаза.
— Что теперь я натворил? С песней что-то не в порядке?
— Нет!
— Тогда что не так, сынок? Объясните!
Старший инспектор Мастерс, стоя в дверях рядом с Вирджинией, облегченно вздохнул.
— Слава богу, мисс, — пробормотал он, — что у учителя пения есть хоть немного здравого смысла! Он убедит старого дурня не петь низкопробные мюзик-холльные песенки вроде этой! Он скажет ему…
Однако синьор Равиоли сказал совсем другое:
— Это ваше дыхание…
— Что не так с ним, сынок?
— Вы дышать вот так! — Синьор Равиоли начал издавать пыхтящие звуки на манер дырявых кузнечных мехов. — Corpo di Вассо,[15] я устать от вы! Подождите! Я вам показать, как петь эта песня!
Он снова сел за рояль, тряхнув шевелюрой. Надо признать, что у синьора Равиоли был действительно прекрасный тенор — бархатный, как пльзенское пиво.
Сестры моей парень откинул копыта.
Рыдают о нем его дети.
И нам его жаль,
Хоть в гробу не лежал.
Он призрак, но хочет спагетти.
Уничижительный возглас замер на губах сэра Генри Мерривейла.
На его лице появилось странное выражение.
— Послушайте, сынок, — осведомился Г. М., поправив очки, — откуда вы взяли новый куплет этой песни?
— Новый куплет? Ба! Я его придумать только сейчас!
— Да неужели? Сынок, это не так плохо! Не могли бы вы придумать еще?
Частично умиротворенный синьор Равиоли щелкнул пальцами с небрежной артистической гордостью.
— Конечно! Этот песня простой — не то что итальянский. — Внезапно вспомнив обиду, он ударил по клавишам. — Но почему вы не петь красивый итальянский песня, который я хотеть?
Г. М. с такой силой хлопнул кулаком по крышке рояля, что внутри загудели струны.
— Вы отличный учитель музыки, сынок. Я это признаю. Но я больше не собираюсь мириться с вашим чертовым латинским темпераментом! Я англичанин, понятно? Не выношу темпераментных личностей!
— Вот как? — отозвался синьор Равиоли с внезапным зловещим спокойствием. — Вы хотеть, чтобы я сочинить еще куплеты для ваша песня?
— Да!
— Ну так я их не сочинять.
— Погодите, сынок! — всполошился Г. М. — Не выходите из себя! Тот куплет, который вы только что состряпали, просто гениален! «Он призрак, но хочет спагетти». Черт возьми, это лучше оригинального текста! Если вы сочините еще куплетов двадцать-тридцать, я мог бы спеть их на концерте и произвести фурор. Тем более если я спою их с итальянским акцентом!
Решительно, этот день не был удачным для старшего инспектора.
Время от времени Мастерс прочищал горло в напрасной надежде привлечь внимание Г. М. Но теперь, поддавшись общей темпераментной атмосфере, он громко постучал костяшками пальцев по панели открытой двери.
Г. М. и синьор Равиоли повернулись одновременно. При виде Мастерса на лице Г. М. отразилась такая лютая злоба, что Вирджиния едва не выбежала в коридор.
— Пожалуйста, успокойтесь, сэр! — быстро произнес Мастерс, подняв руку с достоинством уличного регулировщика. — Не говорите ни слова, пока не услышите, что я должен сообщить вам. Я здесь не для того, чтобы беспокоить вас, и не потому, что мне этого хочется. Нет, сэр! Я здесь потому, что заместитель комиссара, пренебрегая всеми полицейскими правилами и расходуя деньги налогоплательщиков, приказал мне прибыть сюда из-за происшествия с запертой комнатой, которая, похоже, была наиболее запертой из всех, о каких я когда-либо слышал. Но пока что ничего не говорите!
