Агата Кристи - Смерть у бассейна
— Это мне напомнило, — сказала леди Энгкетл, — что я должна позвонить Кери. Мы не можем затевать с ними завтра ленч как ни в чем не бывало.
И она ушла звонить. Дэвид пробормотал, неприязненно глядя на милых родственников, что ему надо кое о чем справиться в «Британской энциклопедии». «Библиотека, — подумал он, — место тихое».
Генриетта направилась к французскому окну, открыла его и вышла. Чуть поколебавшись, Эдвард последовал за ней. Он увидел, что она стоит, глядя на небо. Заметив Эдварда, она сказала:
— Сегодня уже не так тепло как вчера, правда?
— Да. Просто явно прохладно.
Она смотрела теперь на дом. Взгляд скользил вдоль окон. Потом Генриетта повернулась и стала вглядываться в лес. Эдвард не мог понять, что у нее на уме.
Он сделал движение к распахнутому окну.
— Лучше пойдем. Холодно.
Она покачала головой.
— Я пойду погуляю. К плавательному бассейну.
— Ах, дорогая, — он быстро шагнул к ней. — Я с тобой.
— Нет, Эдвард, спасибо. — В прохладном воздухе голос ее звучал резковато. — Я хочу побыть наедине с моей утратой.
— Генриетта, дорогая, я ничего не говорил, но ты знаешь, как мне жаль…
— Что Джон Кристоу мертв?
Все та же хрупкая звонкость звучала в ее голосе.
— Я имел в виду… мне жаль тебя, Генриетта. Я знаю, что это был, конечно, страшный удар.
— Удар? Но ведь я очень крепка. Я умею сносить удары. А что этот удар тебе? Что ты ощутил, когда увидел его лежащим? Радость, я думаю. Ты не любил Джона Кристоу.
— У нас было мало общего, — пробормотал Эдвард.
— Как ты мило выражаешься! В этакой сдержанной манере. Только, чтобы уж быть точным, у вас было нечто общее — я! Меня любили оба, не так ли? Только это не связало вас узами — совсем наоборот.
Луна пробиралась сквозь клочковатые тучи, и он вздрогнул, вдруг увидев ее лицо, обращенное к нему. Он всегда неосознанно видел в ней все ту же давнюю Генриетту, какой он знал ее в Айнсвике. Для него она всегда была улыбчивой девушкой с искристыми глазами, полными радостного ожидания. А сейчас он видел перед собой незнакомую женщину, с глазами сверкающими, но холодными и как будто даже неприязненными. Он сказал как можно серьезнее:
— Дорогая Генриетта, поверь, пожалуйста, что я сочувствую тебе в этом… в твоей скорби, в твоей уграте.
— А что это, скорбь?
Вопрос ошеломил Эдварда. Она, казалось, спрашивала не его, а себя, потому что заговорила снова:
— Как быстро, как мгновенно все происходит! Вот сейчас — ты живешь и дышишь, а через миг — смерть, исчезновение, пустота. Да, пустота. Но мы-то здесь, все до одного, кушаем приличествующие случаю блюда, считаем себя живыми, а Джон, что был живее всех нас, — умер. Понимаешь, я все повторяю про себя: умер, умер, умер, умер, умер. И это слово вскоре утрачивает вообще всякий смысл. Это просто забавное словечко, похожее на тот двойной звук, когда наступаешь на сухую ветку. Умер, умер, умер, умер. Или как там-там, бьющий в джунглях. Умер — умер — умер — умер — умер…
— Генриетта, довольно! Ради бога, дозольно!
— Ты не понимаешь, что я испытываю? А как ты это себе представлял? Что я сижу и кротко плачу в миленький маленький платочек, а ты гладишь мою руку? Что это все, разумеется, страшный удар, но я уже начинаю приходить в себя? И что ты крайне мило меня утешаешь? Ты и вправду мил, Эдвард. Просто очень мил, но только… совсем не тот.
Он отступил на шаг. Лицо его ожесточилось.
— Да. Я всегда это знал.
Она продолжала запальчиво:
— На что, по-твоему, был похож весь этот сегодняшний вечер, эти чинные посиделки, в то время, как Джон мертв, и никого, кроме Герды и меня, это даже не затронуло! Ты радуешься, Дэвид томится, Мэдж мается, а Люси утонченно наслаждается тем, как россказни «Ньюс оф Уорлд» воплощаются в реальной жизни! В силах ли ты понять, какой это неправдоподобный бред?
Эдвард ничего не сказал. Он отступил в тень. Не сводя с него глаз, Генриетта сказала:
— Сегодня вечером мне все кажется нереальным. Да ничто и не реально — один только Джон!
Эдвард заметил тихо:
— Знаю. Я не очень-то реален, к сожалению.
— Прости, Эдвард, я такая грубая! Но я не могла совладать с собой. Я не могу снести такой несправедливости, что Джон, который был сама жизнь, теперь мертв.
— А я, полумертвый, живу…
— Я этого не имела в виду.
— Думаю, что имела, Генриетта. И думаю, что ты, скорее всего, права.
Но она, словно не слыша, заговорила, возвращаясь все к той же мысли:
— Только это не скорбь. Возможно, я не умею скорбеть. И, наверно, никогда не смогу. Но я бы хотела испытать это чувство — по отношению к Джону.
Он едва верил своим ушам. Но еще больше его поразило, когда она добавила вдруг, почти деловито:
— Мне надо сходить к бассейну.
И исчезла между деревьями. Двигаясь, будто связанный, Эдвард вернулся в дом. Мэдж видела, как Эдвард с отсутствующим взглядом вступил в комнату. Лицо его было искажено, серо и бескровно. Он не слышал тихого стона, торопливо подавленного Мэдж. Почти машинально он подошел к креслу и сел. Сознавая, что от него ждут каких-то слов, Эдвард сказал:
— Холодно.
— Ты замерз, Эдвард? Может, мы… то-есть я… может, камин зажечь?
— Что?
Мэдж взяла коробок с каминной полки, присела на корточки и чиркнула спичкой. Искоса она наблюдала за Эдвардом. «Для него ничего вокруг не существует», — подумала она, а вслух сказала:
— Какой славный огонь. Тёплый.
«Каким он выглядит закоченевшим, — подумала она. — Не может быть, чтобы на дворе был такой холод. Дело в Генриетте! Что она ему наговорила?»
— Эдвард, подвинь кресло ближе к огню.
— Что?
— Кресло, говорю. К огню.
Она произнесла эти слова четко и громко, будто глухому. И внезапно, так внезапно, что сердце ее подпрыгнуло, словно сбросив ношу, перед ней снова оказался Эдвард, настоящий Эдвард, мягко ей улыбающийся.
— Ты мне что-то сказала? Мэдж? Прости. Кажется, я замечтался.
— Да нет, я ничего. Просто про огонь.
Поленья трещали, несколько еловых шишек занялись ярким чистым пламенем. Эдвард вгляделся в них и сказал:
— Что за дивное пламя!
Он протянул к жару длинные тонкие руки, чувствуя, как спадает напряжение.
— В Айнсвике мы всегда топили еловыми шишками, — сказала Мэдж.
— Я и сейчас топлю. Каждый день их приносят целую корзину и ставят у каминной решетки.
Эдвард в Айнсвике. Мэдж полуприкрыла глаза, стараясь представить. Он сидит в библиотеке в западном крыле дома, а магнолия почти заслоняет одно из окон и, процеживая свет, наполняет комнату после полудня зеленым золотом. Через другое окно видна лужайка и высокая секвойя. А правее высится большой медно-красный бук. Эх, Айнсвик, Айнсвик!
