Агата Кристи - Кривой домишко
— Привет! — произнесло оно.
— Привет! — ответил я, моргая.
— Меня зовут Джозефина.
Я уже догадался, что это была сестра Софии Джозефина. Ей было лет одиннадцать-двенадцать. Это был на редкость некрасивый ребенок с ярко выраженным сходством со своим дедом. Не исключена возможность, подумалось мне, что девочка унаследовала от деда и его склад ума.
— Ты — приятель Софии, — заявила Джозефина.
Я признал справедливость этого замечания.
— Но ведь ты приехал сюда со старшим инспектором Тавенером… Почему ты приехал с ним вместе?
— Он мой друг.
— Неужели? Он мне не понравился. Я ему ничего не расскажу.
— Что именно ты ему не расскажешь?
— То, что знаю. Я столько всего знаю! Мне нравится знать обо всем.
Она уселась на подлокотник кресла и продолжала внимательно изучать мое лицо. Я почувствовал себя несколько неуютно.
— Дедушку убили. Ты знал об этом?
— Да, — признался я, — я об этом слышал.
— Его отравили. Э-зе-ри-ном, — тщательно выговорила она. — Ведь правда, все это страшно интересно?
— Возможно.
— Нам с Юстасом ужасно интересно. Мы обожаем детективные истории. Мне всегда хотелось стать сыщиком. И теперь я им стала. Собираю вещественные доказательства.
Она показалась мне довольно мерзким ребенком.
А Джозефина вернулась к интересовавшему ее вопросу.
— Тот человек, который приехал со старшим инспектором Тавенером, он тоже сыщик? В книгах пишут, что сыщиков в гражданской одежде можно сразу узнать по обуви. А этот сыщик носит замшевые ботинки.
— Старые порядки меняются, — заметил я.
Джозефина истолковала мое замечание по-своему.
— Да, — сказала она, — теперь здесь наверняка многое изменится. Мы уедем отсюда и будем жить в лондонском доме на набережной Виктории. Маме давно хотелось туда перебраться. Она будет очень довольна. Мне кажется, что папа тоже не будет возражать, если только туда перевезут все его книги. Раньше он не мог себе этого позволить. Он ухлопал огромную сумму денег на «Иезавель».
— «Иезавель»? — в недоумении повторил я.
— Ну да, разве ты ее не смотрел?
— Ах, так это пьеса? Нет, не смотрел. Я был за границей.
— Она быстро сошла со сцены. Пьеса, можно сказать, провалилась с треском. Мне кажется, что у мамы совсем неподходящий тип для роли Иезавели, а ты как думаешь?
Я мысленно взвесил свои впечатления от Магды. Ни Магда в персиковом неглиже, ни Магда в строгом костюме ни в коей мере не соответствовали образу Иезавели, однако я с готовностью допускал, что были и другие варианты Магды, которых я еще не видел.
— Возможно, ты права, — осторожно сказал я.
— Дедушка с самого начала говорил, что пьеса провалится. Он сказал, что не вложит ни гроша в историческую пьесу религиозного содержания, уверяя, что такие пьесы никогда не дадут полного кассового сбора. Но мама загорелась этой ролью. Мне самой пьеса не понравилась. Она ни капельки не похожа на историю в Библии. В пьесе Иезавель какая-то патриотка и очень уж добропорядочная. И из-за этого пьеса получилась скучная. Правда, конец очень даже ничего. Ее выкидывают из окна. Только не показали, как приходят собаки, чтобы сожрать ее. Ведь правда, жалко, что этого не показали? Мне нравится та часть, где написано о собаках, которые съедают ее почти целиком. Мама говорит, что собак нельзя выпускать на сцену, а я не понимаю почему. Можно ведь выдрессировать специальных собак-артистов. — Она с чувством процитировала: — «И они съели ее всю целиком, оставив только ладони». Почему они не стали есть ее ладони?
— Понятия не имею, — признался я.
— Вот уж никогда не думала, что собаки такие разборчивые! Наши, например, могут сожрать все что угодно.
Джозефина на несколько секунд задумалась над этой неразгаданной библейской тайной.
— Очень жаль, что пьеса провалилась, — сказал я.
— Еще бы! Мама ужасно расстроилась. Отзывы в газетах были просто убийственные. Когда она прочитала, то расплакалась и проплакала целый день… и еще швырнула поднос с завтраком в Глэдис, а Глэдис заявила, что больше ни минуты не останется в этом доме, и потребовала расчет. Вот потеха была!
— Мне кажется, что тебе нравятся драматические события, Джозефина, — заметил я.
— А дедушкино тело вскрывали, — сообщила Джозефина, — чтобы узнать, отчего он умер. Это обозначают буквами Р. М.[1], но мне кажется, что в этом можно запутаться, потому что этими же буквами обозначают и премьер-министра, и время после полудня.
— Тебе жаль, что дедушка умер? — спросил я.
— Не особенно. Я его не очень любила. Он не разрешил мне учиться на балерину.
— Ты хотела учиться балету?
— Да, и мама тоже хотела, чтобы я училась, а папе было все равно, но дедушка сказал, что из меня ничего не выйдет.
Она соскользнула с подлокотника кресла, сбросила туфли и попыталась сделать стойку на носочках, или, если я не ошибаюсь в терминологии, на пуантах.
— Конечно, для этого нужны особые туфельки, — объяснила она, — и даже в таких туфельках на кончиках пальцев иногда появляются страшные нарывы. — Она снова надела туфли и неожиданно спросила: — Тебе понравился наш дом?
— Не уверен, — честно признался я.
— Наверное, теперь его продадут. Если только Бренда не захочет здесь жить. И я думаю, что теперь дядя Роджер и тетя Клеменси не уедут.
— Разве они собирались уехать? — спросил я, почувствовав некоторый интерес к этому сообщению.
— Да. Они собирались уехать во вторник. Куда-то за границу. Они хотели лететь самолетом, и тетя Клеменси уже купила для этого новые облегченные чемоданы.
— Я и не слышал, что они собираются уезжать, — задумчиво произнес я.
— Конечно, не слышал, — сказала Джозефина. — Никто об этом не знает. Это тайна. Они хотели, чтобы об этом узнали только после их отъезда. Собирались оставить записку для дедушки. Правда, ее, наверное, не стали бы прикалывать к подушечке для иголок, — добавила она. — Так делают только в старомодных романах, и еще так делают жены, которые бросают своих мужей и уходят из дому. Теперь это было бы очень глупо, потому что никто уже не пользуется подушечками для иголок.
— Ты это правильно подметила, Джозефина. А не знаешь ли ты, почему твой дядя Роджер собрался уезжать?
— Думаю, что знаю. Это связано с конторой дяди Роджера в Лондоне. Я, конечно, не уверена… но мне кажется, что он что-то… прикарманил.
— Почему ты так думаешь?
Джозефина подошла поближе и тяжело дышала мне в лицо.
— В тот день, когда отравили дедушку, дядя Роджер с ним очень долго разговаривал, заперевшись в комнате. Говорили и говорили без конца. Дядя Роджер говорил, что всегда был никудышным человеком и что предал дедушку… и что дело не столько в деньгах, сколько в сознании того, что он не оправдал доверия. Он был в ужасном состоянии.
