Жорж Сименон - Тётя Жанна
Луиза не знала ни что сказать, ни куда себя деть. Можно было подумать, что она не у себя дома и чувствует себя здесь посторонней. Она сняла свое утреннее черное платье и надела темно-фиолетовый халат, который все время запахивала плотнее, словно ей было холодно.
Жанна почувствовала некоторую неловкость оттого, что ее застали врасплох здесь, во время еды, и ее первым порывом было встать, словно она осознала свою ошибку.
– Сиди, – сказала Луиза, придвигая к ней полированный стул и садясь на краешек.
– Звонил Анри.
– Я знаю.
– Ты слышала разговор?
– Да.
– Я не знала, как мне поступить, и предпочла ему все рассказать.
– Ты права. Пусть лучше он сразу все узнает.
– Хочешь что-нибудь съесть?
– Я не голодна.
– Ты же с утра ничего не ела.
– Я не голодна.
Она подпрыгнула на месте при очень сильном ударе грома, и губы ее беззвучно зашевелились, будто она забормотала молитву.
– Жанна!
– Да?
– Мне страшно.
– Чего ты боишься?
– Грозы! Смерти! Алиса уехала?
– Да.
– Я знала, что она уедет, что ей не хватит смелости ночевать в этом доме, что она не заберет с собой ребенка. Мне страшно, Жанна!
– Тебе нечего бояться.
– Послушай! Это прямо над нами.
И действительно, они услышали треск дерева в одном из близлежащих садов. Не сдержавшись, Луиза в сильном возбуждении резко вскочила и порывистыми шагами принялась мерить кухню.
Кинув уголком глаза быстрый взгляд на неподвижную Жанну, она бросила:
– Ты меня презираешь, верно?
– Да нет же, Луиза.
– Тогда ты жалеешь меня. Это то же самое.
– Ты не нуждаешься в жалости.
– Ты так только говоришь, а думаешь иначе! Ты сама прекрасно знаешь, что думаешь иначе! Я боюсь, Жанна! Зачем Робер так сделал? Только не говори, что это моя вина. Это не так! Уверяю тебя, это не так! Нужно мне верить, Жанна. Необходимо, чтобы хоть кто-нибудь мне верил. Этим утром я была не в себе. Я уж и не помню всего, что наговорила тебе, но это, конечно, было гадко. Я хотела тебе причинить боль. У меня была потребность сделать тебе больно. Ты мне не веришь?
– Верю.
– Ты уверена, что все окна хорошо закрыты?
– Я обошла весь дом.
– Третий этаж тоже?
– Я ходила и на третий.
– Ну и как там?
– Все необходимое сделано. Его положили в голубой комнате.
– Знаю. Я слышала.
– Ты не хочешь пойти со мной взглянуть на него?
Она закричала:
– Только не это! Я не могу. Ты что, не понимаешь, что это выше моих сил? Я боюсь! Повторяю тебе – я боюсь, я умираю от страха, а ты не хочешь меня услышать.
– Тебе лучше сесть.
– Я не могу сидеть. У меня болит все тело, а уж голова...
– Я сейчас приготовлю тебе чашку кофе.
– Ты очень любезна.
И пока Жанна ставила кипятить воду, Луиза задумчиво прошептала:
– Зачем ты все это делаешь? Почему ты приехала именно сегодня? Говорили, что ты знала, как у нас идут дела, и что ты хотела...
Ее лицо изменилось, черты лица напряглись, а глаза приобрели инквизиторский блеск, как когда-то, когда она была маленькой девочкой.
– Неужели ты ничего не знала?
– Нет. Я приехала потому, что...
Но невестка не слушала ее, отдавшись только своим мыслям, и Жанне не удалось закончить фразу.
– Никто тебе не писал?
– Нет.
– И твой брат никогда не жаловался на меня?
– Я не получала от него известий более двадцати лет. Он не знал даже, где я жила!
Забавно, что голос Луизы менялся в зависимости от грозы. При сильных раскатах грома и ярких молниях она говорила смиренно, умоляюще, жалобно, но как только некоторое затишье возвращало ей надежду, что все скоро закончится, она делалась более твердой, становилась язвительной. Тогда ее голова наклонялась вперед, и смотрела она исподлобья.
– Признайся, ты ведь знала, что твой отец умер?
– Я случайно прочитала объявление во французской газете.
– Это в Южной-то Америке?
Жанна почувствовала не очень ловко расставленную ловушку.
– Нет. В Каире.
– Значит, верно, что ты жила в Каире?
– Ну и что?
– Ничего.
Она, кажется, говорила сегодня утром, что кто-то встречал Жанну? Луиза знала об этом больше, чем хотела показать.
– Это было объявление нотариуса?
Там Жанна читала лишь случайно попадавшие к ней французские газеты; происходило это редко, поэтому прочитывала она их от корки до корки. В один прекрасный день ее взгляд остановился на колонке частных объявлений:
«Месье Бижуа, нотариус в Пон-Сен-Жан, разыскивает по поводу крупного наследства Жанну-Марию-Гортензию Мартино, рожденную в Пон-Сен-Жане 5 июня 1894 года. Просьба срочно ответить письмом или поставить в известность представителей консульства».
– Почему ты не подавала признаков жизни?
После минутного колебания она устало прошептала:
– Сама не знаю.
– Ты поняла, что речь шла о твоем отце?
– Да. Никакого другого наследства не существовало. Но было уже слишком поздно, чтобы я могла успеть приехать на похороны. Со дня его смерти прошло два месяца.
– Ты не нуждалась в деньгах?
– Зачем говорить об этом?
– Извини меня за то, что я наговорила сегодня утром. Я знала, что это не так, что ты приехала сюда не из-за этого.
– Спасибо. Два куска сахара?
– Один. И без молока.
– Хочешь, я сделаю тебе бутерброд? Есть холодное жаркое.
– Я не голодна. Жанна, это опять начинается!
И, поскольку Жанна направилась к двери, чтобы послушать, не плачет ли ребенок, она сказала:
– Побудь со мной. Не надо бросать меня одну. Я очень тебя огорчила?
– Нет.
– А что доктор Бернар сказал обо мне?
– Он не говорил о тебе.
– Он не настаивал на том, чтобы увидеться со мной?
– Он посоветовал мне тебя не беспокоить.
– А Алиса?
Она гнула свою линию. Вспышки молний, раскаты грома заставляли ее иногда терять мысль, но потом она упорно к ней возвращалась и методично начинала снова.
– Что тебе рассказала Алиса?
– Что она слишком нервная, чтобы иметь детей, и что сын ее не любит.
– А обо мне? Я уверена, что она говорила обо мне.
Жанна очень хорошо знала, что ее беспокоит, что она хотела бы узнать! Но как ей объяснить, что Жанна сама все поняла и была этим почти не удивлена, что она сама накануне вечером – сначала на вокзале в Пуатье, потом снова, в плохо освещенном обеденном зале, где она слушала болтовню Дезире...
Ее невестка вдруг с убежденностью произнесла:
– Я дурная женщина, Жанна.
В этих словах Луизы чувствовалась даже некоторая искренность.
– Да нет же! Никто не бывает ни абсолютно плохим, ни абсолютно хорошим.
– Я хотела бы быть абсолютно хорошей. Всю мою жизнь я пыталась стать хорошей. Никто в это не верит и никогда не верил. Все меня ненавидят. Даже Робер уже много лет назад перестал на меня смотреть прежними глазами, и я чувствовала, что он перестал и надеяться. Между нами словно существовала стена, или, точнее, стекло. Когда мне случалось плакать – неважно, по какой причине – или я падала духом, его отец по привычке пожимал плечами и говорил мне холодным тоном, указывая на дверь: «Иди капризничай в свою комнату!» Он полагал, что я делаю так нарочно, ломаю комедию, хотя я никогда в жизни комедию не ломала.
