Джайлз Брандрет - Оскар Уайльд и смерть при свечах
— У меня имелись причины…
Я выжидательно посмотрел на него, но он старательно пристраивал салфетку на свой солидный живот и молча глядел на меня. Я ждал. Он ничего не говорил. Я попытался его подтолкнуть.
— И?.. — проговорил я.
— Что? — поинтересовался он.
— Какие причины у вас были? — спросил я.
Оскар наклонился ко мне через стол и улыбнулся.
— Вы когда-нибудь встречались с полисменами, Роберт?
Я на мгновение задумался.
— Не думаю, — ответил я наконец.
— В таком случае вам повезло. Полисмены совсем на нас не похожи. Мы поэты. Мы любуемся лилиями и носим шелковые домашние туфли. Язык, на котором мы разговариваем, мир, в котором живем, наши друзья — все это чуждо заурядному столичному полицейскому офицеру. Он ведет приземленное существование и ходит в подбитых гвоздями башмаках. А посему все, что не прозаично и хотя бы отдаленно пахнет поэзией, все непредсказуемое, оригинальное и нетрадиционное пугает его и вызывает подозрения… Дело, приведшее меня в дом номер двадцать три по Каули-стрит, было абсолютно достойным, но мне известно, что по данному адресу происходят кое-какие не слишком законные вещи. И я сомневался, что наш обычный английский полисмен все правильно поймет. Возможно, друг Артура инспектор Фрейзер окажется другим.
— Вы считаете, что, вовлекая полицию в это дело, вы подвергаете себя риску?
— Риску оказаться неправильно понятым, не более того. Но, как я уже сказал нашему симпатичному официанту, я сегодня в настроении подвергать свою жизнь опасности. Кроме того, не думаю, что у нас есть другая возможность добиться справедливости ради Билли Вуда.
— А почему для вас это так важно, Оскар?
Мой друг посмотрел сердито на меня.
— Что вы имеете в виду, Роберт?
— Вы же сами сказали, что он был всего лишь уличным мальчишкой…
Неожиданно Оскар с испугавшей меня яростью стукнул кулаком по столу, я побледнел. Люди за соседними столиками начали поворачиваться в нашу сторону.
— А что, только «джентльмены» имеют право на справедливость? — вскричал он. — Разве жалкий уличный мальчишка не заслуживает того же правосудия, что и герцог благороднейших кровей? Вы меня поражаете, Роберт.
— Вы меня неправильно поняли, Оскар… — запротестовал я.
— Надеюсь, что так, Роберт, — проговорил он уже спокойнее, когда к нам подошел официант, принесший креветки. — Надеюсь, что так, потому что нам с вами — кому дано так много — надлежит делать все, что в наших силах для тех, кому — как Билли Вуду — дано так мало. Мы должны стать друзьями для тех, кто лишен друзей, Роберт. Если мы, поэты, люди, ни в чем не нуждающиеся, не позаботимся обо всех Билли Вудах этого мира, кто это сделает?
Официант протянул Оскару корзинку с хрустящими тостами, тот поднял голову и улыбнулся.
— Спасибо, Тито, — сказал Оскар, посмотрел на меня и мимолетно коснулся моей руки. Как же часто у него менялось настроение. — У вас болезненный вид, Роберт. — Он улыбнулся. — Бледность подходит двадцатилетнему студенту и совсем не идет женатому мужчине тридцати лет. Я рад, что привез вас сюда. Мы должны поработать над цветом вашего лица. Не вызывает сомнений, что вас необходимо накормить; вы, очевидно, дурно питаетесь.
— Я не могу себе позволить хорошо питаться, — ответил я, радуясь возможности сменить тему. — Сегодня утром я получил очередное наглое письмо от Фокстона.
— От Фокстона? — Оскар приподнял одну бровь.
— Это адвокат моей бывшей жены. Если я хочу получить развод, мне придется отдать за него всё до последнего пенни.
— Забудьте о разводе, Роберт.
— Хотелось бы, но не получается, — жалобно проговорил я. — Марта упрямо на нем настаивает. Пути назад нет. Кроме того, пока я не разведусь, я не смогу жениться на Кейтлин.
— А зачем вам на ней жениться? — спросил Оскар, подцепив пропитанную маслом креветку. — В конце концов, она разделит судьбу Шарлотты, Лауры и Анны, и той симпатичной крошки польки, с которой вы меня познакомили, — она танцовщица. Как ее зовут, я забыл?
— Анелия, — грустно ответил я. — Я ее любил.
— Разумеется, любили, Роберт… тогда. — Оскар засунул креветку в рот. — Мужчина всегда должен кого-то любить. И поэтому ему не следует жениться.
— Вы надо мной смеетесь, Оскар, — сказал я.
— Нет, Роберт, — ответил он неожиданно серьезным тоном. — Я вам завидую. Ваша жизнь наполнена романтикой, которая не умирает только благодаря повторению. Каждый раз, когда человек влюбляется — это единственный раз, когда он любит. В жизни нам выпадает в лучшем случае одно потрясающее, великолепное, незабываемое любовное переживание, и секрет состоит в том, чтобы воспроизводить его как можно чаще. Вы владеете этим секретом, Роберт, и я вам завидую, — повторил он.
— А у вас, Оскар, есть Констанция, и я завидую вам.
— Да, — не стал спорить он, взглянув на сомелье, который стоял неподалеку с бутылкой вина в руке. — У меня есть Констанция, и она мое благословение. Жизнь представляет собой штормовое море. Моя жена для меня тихая гавань и спасение. А восемьдесят шестой год — это единственный год, когда сделали настоящий рислинг.
Вино действительно оказалось выдающимся. И, должен сказать, что для Оскара Уайльда его жена Констанция Ллойд на самом деле была настоящим благословением, его самым преданным другом и верным союзником. Мир должен узнать, что даже в самые черные дни его жизни, во время суда и последовавшего за ним заключения, и после него, до самой своей смерти — за двадцать месяцев до последнего часа Оскара, — жена оставалась с ним рядом. Констанция Ллойд любила Оскара Уайльда в беде и в радости, в болезни и здравии. И всю жизнь хранила верность клятвам, принесенным у алтаря.
Оскар тоже любил Констанцию: я знаю, что это так. Когда они объявили о своей помолвке в ноябре 1883 года, еще до того, как я с ней познакомился и, по большей части, жил в Париже, он написал мне письмо (я сохранил его), в котором назвал ее «красавицей, каких больше нет». Он говорил о ней как о своей «маленькой Артемиде с фиалковыми глазами», восхищался «стройной, грациозной фигурой» и «великолепными, тяжелыми каштановыми локонами, заставлявшими клониться похожую на цветок голову». Оскара приводили в восторг «чудесные руки, словно выточенные из слоновой кости, умевшие извлекать из пианино такую сладостную музыку, что птицы замолкают, чтобы ее послушать».
Оскар любил Констанцию, и это не грех повторить. Они поженились двадцать девятого мая 1884 года в Лондоне в соборе Святого Иакова в Пэддингтоне. В тот же день они отправились на корабле и затем на поезде в Париж. На следующее утро после их бракосочетания я навестил их в отеле «Ваграм» на улице Риволи, чтобы поздравить с радостным событием. Они поселились на одном из верхних этажей в крошечных апартаментах, выходивших окнами на сад Тюильри. Констанция уже не была ребенком — ей исполнилось двадцать шесть, — но ее окутывал ореол молодости, а в то утро еще и сияние пробудившейся любви.
— Разве она не прелестна? — спросил Оскар.
— Она само совершенство, — ответил я.
Я помню, что мы оставили Констанцию отдыхать, а сами отправились прогуляться по улице Риволи до рынка Сент-Оноре, где Оскар остановился, скупил на цветочном лотке все самые красивые цветы и послал со своей визиткой, где начертал слова любви, жене, с которой расстался всего несколько минут назад. Еще я помню, как ему не терпелось поведать мне о сладостных удовольствиях их любовных утех, но я его остановил, сказав:
— Нет, Оскар, ca, c’est sacre[20] — это святое, и вы не должны обсуждать это со мной.
В тот день мы втроем отправились на ленч, и я мгновенно и безоговорочно понял, почему Оскар так сильно полюбил свою маленькую Артемиду. Она была красива, но еще и прекрасно образованна, много читала и отличалась острым умом. А кроме того, Констанция познала страдание. Ее отец, которого она обожала, умер, когда ей исполнилось шестнадцать, а ее отношения с матерью были довольно напряженными. Наделенная прелестной внешностью девочки, Констанция обладала мудростью женщины. Она свободно говорила на французском и итальянском и учила немецкий, чтобы доставить удовольствие Оскару. Она польстила моему самолюбию, спросив о моей работе, но пробудила во мне зависть, когда сказала, что вся ее жизнь теперь посвящена тому, чтобы радовать мужа.
— Я накрепко свяжу его узами любви и преданности, и он никогда меня не покинет и не полюбит никого другого, — сказала она.
После обеда мы ехали в открытом фиакре, был чудесный летний день, и, когда мы поворачивали на площадь Согласия, я неожиданно проговорил:
— Оскар, вы не возражаете, если я выброшу свою трость?
— Не дурите, Роберт, — ответил он. — Это вызовет скандал. И, вообще, с чего вдруг вы решили ее выбросить?
