Сумерки Эдинбурга - Лоуренс Кэрол

— Бернадетта, — сказал Иэн, — я хочу, чтобы вы хорошенько подумали, где мистер Вайчерли мог добывать это вещество. Вполне возможно, что от этого зависят жизни очень многих людей.

— Лауданум-то?

— Лауданум — это производный продукт опиума, как вы, наверное, и без меня знаете.

— Э-э… ну да, припоминаю, сэр.

— Так что, если у вас есть хоть какие-то предположения касательно того, где мистер Вайчерли мог приобретать опиум, я бы искренне попросил…

— Постойте-ка, — перебила она, — мистер Вайчерли и верно не раз говорил, что в заведение какое-то ходит, да как оттуда ни придет — все не в себе, ну… под воздействием, так скажем.

— Что за заведение?

— Да будто бы про сову что-то… Я так поняла, что это навроде паба, но ведь и недопоняла чего, может?

— Больше ничего не помните?

— Китайца несколько раз вспоминал какого-то, Понг звать. Я потому запомнила, что на игру похоже — пинг-понг… Ну его еще виф-ваф называют, — добавила она в ответ на непонимающий взгляд Иэна.

— Ах да, — кивнул он, — настольный теннис.

— Вот-вот.

— Спасибо, Бернадетта, — Иэн поднялся и, наклонившись, поцеловал добрую женщину в лоб, — вы мне очень помогли.

Служанка покраснела и замахала на него руками, на которых еще местами лежала мука:

— Пустое! Хоть бы это вам помогло бы того найти, кто бедного мистера Вайчерли убил.

— А вы пока приглядите за мисс Харли, хорошо?

— Все сделаю, сэр.

Выходя из дома Харли, Иэн почувствовал, что его шатает от голода. Голова была легкой, как воздушный шарик, а ноги будто и вовсе не касались земли — Иэну казалось, что он не шагает, а почти летит нал мостовой, словно помощник фокусника. Купив у первого же прилавка пирожок с мясом, он чуть было не подавился, проглотив его в один присест. Потом Иэн вытер пальцы платком и решительно зашагал в сторону Кэнонгейта — средоточия всего темного, недоброго и противозаконного в Эдинбурге.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Джордж Пирсон задумчиво стоял у выходящего на Роял-террас окна, на подоконнике исходила паром чашка горячего чая. В его хотя и просторной, но изрядно захламленной семикомнатной квартире свободного места было мало, так что подоконники часто превращались в импровизированные столики. Нижняя часть окна запотела от пара, но Джордж вполне отчетливо видел простирающуюся внизу улицу. Он смотрел на пешеходов, спешащих по мостовой тремя этажами ниже, и мог различить черты каждого, сам при этом оставаясь невидимым за скрывавшими его полное тело зелеными парчовыми портьерами.

Он всегда чувствовал себя уютнее, прячась за чем-нибудь — конторкой консультанта ли, занавесками или дверными косяками. Джорджу казалось, что вне укрытий, у всех на виду, его тело становится беззащитным, болтается в пространстве, как бесполезный придаток, цель и смысл которого он попросту не в силах был осознать.

А потому Джордж коллекционировал. Фарфор, мебель, кружевные салфетки, книги по истории разных стран — без разницы. В окружении всех этих предметов он чувствовал себя в безопасности, под защитой. Собирательство утешало его, заполняя внутреннюю пустоту, ненадолго удовлетворяя постоянный неутолимый голод. Все эти вещи были лишь физическим воплощением чего-то гораздо более глубокого и важного. Джорджа мучила мысль, что вся мудрость человечества может однажды исчезнуть в мгновение ока. Он верил, что в недрах каждого неодушевленного предмета сокрыто что-то бесконечно более важное и нужное, чем банальный материалистический мир.

Взяв чашку и сделав глоток, Джордж сморщился. Он забыл купить сахару, да к тому же передержал чайник, так что теперь этот дорогой улун стал горьким. Джордж вернул чашку на изящное бледно-голубое блюдце. Он не мог избавиться от странного беспокойства. Даже взгляд на чашку с блюдцем, замечательный и очень недешевый образец знаменитого далтоновского фарфора, не смог успокоить взбудораженные нервы. Все субботнее послеполуденное время он провел за книгами, вот только это были не труды по истории или ботанике, как обычно, нет — на этот раз Джордж обратился к теме преступности во всех ее подробностях, кровавых и непристойных.

Преступления были страстью Джорджа, а уж в изучение интересующих его тем он всегда уходил с головой. К тому же стоило признать, что он был более чем увлечен инспектором Гамильтоном. Ладная фигура Иэна и его пытливые серые глаза зачаровали Джорджа Пирсона.

Он сделал еще один глоток горького чая и остановил свой взгляд на юной парочке, рука об руку идущей по мостовой под его окнами. Девушка доверчиво прижалась к спутнику, и хотя опущенная вуалька мешала разглядеть черты ее лица — эта поза и каждое мельчайшее движение спутников дышали подлинным счастьем. Одеты оба были просто, а значит, подумал Джордж, о богатстве говорить не приходится, но при виде такого беззастенчивого счастья его сердце сжалось от зависти. Он знал, что никогда не сможет так же публично выразить свои чувства — они в глазах общества были извращением. Живущие в его теле желания можно было удовлетворить лишь в притонах самого низкого пошиба, но сама мысль об этом не вызывала у Джорджа ничего, кроме отвращения.

Несмотря на свою захламленную квартиру, Джордж Пирсон был человеком весьма брезгливым, и мысль о том, чтобы лапать какого-то незнакомца в темной вонючей комнатушке, казалась ему невыносимой. Являясь прирожденным романтиком, Джордж мечтал о любви, а не о похоти, жаждал союза душ, а не грубого животного совокупления. Он жил в состоянии постоянного неудовлетворенного желания, мучимый образами торжествующей вокруг любви. И все же, думал он, эта острая сладость неудовлетворенного желания лучше, чем вообще ничего.

В день своего знакомства с инспектором Гамильтоном Джордж твердо вознамерился помочь ему всем, чем только сможет. Он остановил свой взгляд на груде книг, сваленных около его любимого глубокого кресла, подголовник и подлокотники которого украшали кружевные салфетки. Книга, которую он сейчас читал, лежала в самом кресле, распахнутая на главе о мотивации преступника. Вот что не до конца понятно во всех этих убийствах, подумалось Джорджу, хотя… Могло ли статься, что у него с преступником гораздо больше общего, чем можно было ожидать?

Джордж еще раз взглянул на пожелтевшие по краям страницы. И не означает ли это, что убийцу вполне можно встретить в одном из тех мест, которых сам он так долго избегал? Кобальтовая синь неба за окном постепенно темнела, Джордж в нерешительности прикусил губу, а потом шагнул к висящему на вешалке пальто. Сгущающаяся ночь и пряный искус опасности манили его. Джордж чувствовал толчки быстрее забегавшей по жилам крови. Запирая дверь, он понял, что никогда еще не чувствовал себя настолько живым.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Знай шотландский король Давид Первый, заложивший в 1128 году Холирудское аббатство, что однажды его детище превратится в резиденцию британских королей, он наверняка проклял бы дело рук своих. Судьба же окрестностей аббатства, известных как Кэнонгейт (от древнешотландского «гайт», то есть «дорога»), оказалась и того печальней. Некогда получившее имя от каноников аббатства, место это со временем превратилось в обитель нужды и всевозможного греха. Когда эдинбургская полиция объявляла в розыск очередного преступника, начинать поиски практически всегда следовало здесь — в кварталах шатко взгромоздившихся друг на друга ветхих домишек, пронизанных причудливо вьющимися среди осыпающихся стен и просевших фасадов виндов и проулков.

Именно сюда и привело Иэна Гамильтона продолжение его расследования. Если кто-то хотел без лишних вопросов разжиться порцией опиума, ему была прямая дорога в Кэнонгейт. И вот Иэн, вооруженный только смутными фактами упоминания жертвой совы да китайца по имени Понг, отправился искать то место, где Стивен Вайчерли покупал опиум.

По случаю вечера субботы местные пьяницы и бузотеры, не упускавшие случая гульнуть и в будни, вели себя особенно вызывающе. Здесь же по грубым мостовым бродили хорошо одетые обитатели Нового города, выглядывая себе спутницу для ночи греховных удовольствий среди ветхих жилищ местных жителей — малоприятного сборища воров, громил и карманников. Именно тут размещалась бóльшая часть городских скотобоен, а также немало пабов, отчего на улицах Кэнонгейта стояла своя особая вонь — густая смесь запахов теплой крови, холодной стали и скисшего пива. Окна запертых скотобоен зияли темнотой, а вот бары призывно освещали улицы — из их незакрывающихся дверей вырывалось пьяное пение, и один за другим выбегали дюжие громилы. Аккуратно обходя кучи мусора и груды навоза, Иэн прошел под стеной «Зайца и гончей». Изнутри раздавался нестройный хор из полудюжины пьяных голосов, распевающих популярную непристойную песенку: