Стивен Сейлор - Загадка Катилины
Я ничего не ответил. Цицерон вздохнул и ссутулился. Играет ли он, или в самом деле устал? И почему я — с моей способностью видеть невидимое — не могу сказать ничего определенного?
— Подумай, Гордиан. Когда ты вернешься в свое прекрасное спокойное поместье, вспомни, что Рим по-прежнему находится на этом месте, что ему по-прежнему угрожает опасность. И если в Риме произойдет что-то ужасное, то это распространится и на провинцию.
Цицерон опустил глаза, от чего складка на шее стала более толстой. Он ждал, но мне нечего было ответить ему.
— Я с тобой уже не свижусь наедине — пока не минует кризис. Как и раньше, моим посланником будет Марк Целий. Рискованно было приходить к тебе в этот вечер, но мои агенты сказали, что у Катилины без того сегодня много дел, и я надеялся, что смогу поговорить с тобой как мужчина с мужчиной. — Он отвернулся. Тихо прошелестели складки его тоги. — Я ухожу. Мне еще во многих местах требуется побывать перед тем, как я усну. Конечно, на улицах беспокойно, но это меня не остановит. Я в долгу перед Римом. Хочу, чтобы и ты это понял.
С этими словами он ушел.
Я сел на скамейку возле фонтана. Небо потемнело, звезды сверкали ярко. Поднималась луна, бросая серебряный свет на черепичную крышу портика.
— Можешь выходить, Метон, — сказал я.
Он вышел из-за полога двери, ведущего в его комнату, и вступил в тень от портика.
— Вифания знает?
— Нет. Я слышал, как она время от времени похрапывала за стеной.
Он вступил в лунный свет. На нем была только набедренная повязка. Мне подумалось, что он уже в таком возрасте, когда не следует ходить по дому почти раздетым.
— Хорошо, Экон и Менения либо спят, либо слишком заняты, чтобы слушать, что происходит в доме. Только ты да я знаем о Цицероне.
— А как ты догадался, что и я слушаю? Я старался, чтобы полог не шевелился.
— Да, но твой большой палец было слишком хорошо видно. В некоторых обстоятельствах подобная небрежность может обернуться даже смертью.
— Как ты думаешь, а Цицерон заметил?
Я рассмеялся.
— Не думаю. Иначе бы он позвал охранников, и не успел бы я и слова сказать, как в тебе оказалось бы очень много кинжалов.
Метон сначала встревожился, затем скептически улыбнулся.
— Ну хорошо, что ты думаешь о нашем досточтимом консуле?
Он немного замялся.
— Мне кажется, что Цицерон… болтун.
Я улыбнулся.
— И мне так кажется, только это не значит, что он обязательно врет.
— И, значит, ты сделаешь так, как он хочет?
Я так долго не отвечал, что Метону пришлось переспросить:
— Да, папа?
— Если бы я только знал.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Первые пять дней после выборов мы провели в Риме.
Мне в нем понравилось больше, чем я предполагал; я прогуливался по холмам, встречал старых знакомых, вдыхал ароматы еды, продающейся на рынке, наблюдал за прохожими, наслаждаясь тем, как меня поглощает непрекращающийся поток жизни большого города.
Но не все было так приятно. Однажды, когда Вифания ушла смотреть на серебряные украшения в лавке ювелира, я отправился к одному адвокату, чтобы узнать, насколько продвинулось разбирательство по поводу реки. Адвоката звали Волумен, контора его располагалась в безобразном кирпичном здании, всего лишь в пределах броска камня от Форума. Во всем здании были конторы судей и адвокатов, и пахло там старым пергаментом. Все стены в его комнатушке были покрыты ящичками для свитков, и сам он походил на свиток — высокий, с вытянутым лицом — и отличался безобразными манерами.
Никакого прогресса в моем деле не намечалось, оно еще не было представлено в суд, хотя, как он заметил, моя победа просто очевидна.
— Но почему так долго? — пожаловался я. — Когда Клавдии опротестовали завещание Луция, то Цицерон решил все за несколько дней, а не месяцев и не лет.
Уголок рта Волумена слегка дрогнул.
— Тогда, возможно, вы опять обратитесь к Цицерону? — сказал он кислым голосом. — Ах, ну да, ведь он слишком занят. Ну, а я делаю все возможное. Если бы я был одним из самых влиятельных политиков в Риме, тогда, конечно, я сразу бы пошел в суд, но ведь я — рядовой адвокат…
— Я понимаю.
— Нет, если вам кажется, что вы можете рассчитывать на помощь Цицерона, то пожалуйста…
— Это была особая благосклонность. Если ты говоришь мне, что делаешь все возможное…
— Да, но Цицерон бы сделал больше, я уверен, и лучше и быстрее…
В конце концов мне все-таки удалось его успокоить. Неприятно было вспоминать одолжение, которое мне сделал Цицерон. Без его помощи и влиятельных связей мое дело могло бы застрять в судах на много лет, мне пришлось бы сидеть в Риме, пока не поседеет моя борода.
Вечером седьмого дня мы упаковали вещи, а рано утром на рассвете выехали за город.
В поместье мы вернулись после полудня, грязные и усталые. Диана сразу же выскочила из повозки и побежала к загонам, где находились ее любимцы.
Вифания убедилась в том, что рабыни без нее запустили хозяйство, побранила их небрежно и удалилась в свою комнату — прятать драгоценности.
Я расспросил Арата, что случилось в мое отсутствие. Река еще более обмелела, что было обычно для этого времени года.
— Я бы и не заметил этого, — сказал он, — если бы не одно затруднение — с колодцем…
— Что за затруднение?
— Вода в нем испортилась. Я вчера заметил. Возможно, кот или какое-либо дикое животное через решетку ограды прыгнуло в колодец и утонуло.
— Ты хочешь сказать, что в колодце находится труп животного?
— Я точно ничего не могу сказать. Вкус воды, как я уже говорил…
— И что ты предпринял?
Судя по резкому движению его головы, я говорил слишком грубо и напористо.
— В таких случаях нужно поднять решетку, опустить ведро или крюк и постараться поддеть труп. Ведь мертвые тела плавают, вы знаете…
— И ты это сделал?
— Постарался. Но мы ничего не подняли. В какой-то момент крюк за что-то зацепился, но его с трудом вытянули двое рабов. Может, каменная кладка разрушилась. А возможно, обвалилась и большая часть колодца. Тогда, может быть, в колодец и проникло животное, обитающее в норе. Если кладка обрушилась — но это всего лишь предположение, — то дело серьезное. Во время починки нельзя будет пользоваться колодцем, а вода в реке мелеет…
— Как же мы узнаем, обрушились стены или нет?
— Кто-то должен туда спуститься.
— А почему вчера этого не сделали? Или утром? А тем временем какой-нибудь хорек или крот разлагается там и все больше портит воду.
Он скрестил руки за спиной и потупил взор.
— Вчера, когда крюк зацепился, было уже слишком поздно и темно. А утром с запада пошли тучи, мог начаться дождь и замочить стога на северном поле. Я приказал всем побыстрее убрать сено в сарай.
— Я думал, что мы уже все сено убрали.
— Да, хозяин, но несколько дней назад я приказал часть его выставить на солнце. Чтобы предотвратить распространение болезни.
Я потряс головой, сомневаясь в правдивости его рассказа.
— И что, утром шел дождь?
— Нет, — сказал он почти не разжимая рта. — Но тучи были очень темными, и вдали слышались раскаты грома. Даже если бы мы не были заняты сеном, то я не стал бы посылать раба в колодец в ожидании грозы. Я знаю, как вы цените своих рабов, хозяин, и я не собираюсь попусту рисковать ими.
— Хорошо, — сказал я мрачно. — Достаточно ли времени для того, чтобы послать человека в колодец перед тем, как стемнеет?
— Я как раз собирался это сделать, когда вы приехали, хозяин.
Вместе с Аратом мы подошли к колодцу, где уже собралась группа рабов. Они связали между собой несколько веревок и сделали приспособление для сидения. Один человек обвязался веревкой, а другие принялись его спускать.
К нам присоединился Метон, раскрасневшийся от похода на вершину холма. Когда я ему объяснил, в чем дело, он незамедлительно предложил, чтобы в колодец опустили именно его.
— Нет, Метон.
— Но почему нет? Я подходящих размеров, проворный, не тяжелый.
— Не говори глупостей.
— Но, папа, мне будет так интересно посмотреть.
— Не смеши, Метон. — Я понизил голос. — Ведь это опасно. Даже и не проси. Для этого и существуют… — Я вовремя сдержался и не сказал слово «рабы», представив, насколько резко это прозвучит для моего сына.
А для меня самого? Неужели я настолько огрубел?
Неужели вместе с поместьем я приобрел и образ мыслей таких людей, как Публий Клавдий или покойный Катон? Пользуйтесь живым орудием, пишет Катон, пока оно не сломается, а потом покупайте новое. Я всегда презирал таких, как Красс, кто ценит рабов, исходя из количества полезной работы, которую они могут сделать. Вот так, подумал я, дайте человеку поместье, и он станет новоявленным Катоном; дайте ему рудники и торговые корабли, и он станет Крассом. Я сам отвернулся от Цицерона во многом потому, что он перешел на сторону тех, кого некогда презирал. Но, возможно, такова природа вещей — когда человек богатеет, он становится жадным, от успеха он впадает в тщеславие, и даже мельчайшая доля власти делает его безучастным к судьбам других. Ведь не могу же я сказать, будто чем-то отличаюсь от других?
