Елена Муравьева - ЖИЗНЬ в стиле С
В новой куртке Петр и Семенова встретил, когда тот явился к молодоженам. Не здороваясь, без приглашения ввалился в комнату, уселся в кресло, ногу за ногу забросил, хмуро полюбопытствовал.
— Планы ваши, как вижу, изменились? Подвигами больше не интересуетесь? В обыватели подались? В суету и серость?
Танюша зарделась. Но промолчала. Петр категорически запретил ей общаться с руководителями кружка.
— Позвольте, господин Семенов, неужели мы должны отчетом? — Петр скептично вскинул брови.
— Не позволю! — рявкнул Георгий Лаврентьевич.
Петр отпустил Танину руку, поднялся с дивана:
— Не смейте кричать в моем доме! Желаете говорить спокойно — извольте. Нет — падите прочь.
Семенов прицелился в Петра тяжелым взглядом. Минуту или две молчал угрюмо, затем буркнул, извините, погорячился.
Эти минута или две стоили Травкину невероятных усилий. Тяжелый взгляд весил много тонн. Угрюмое молчание сулило беду.
— Таня, оставь нас, — уронил Петр, не поворачивая головы.
— Но… — попыталась возразить супруга.
— Будь добра!
Зашуршал шелк юбок, скрипнула дверь, мужчины остались одни. Вцепились взглядами друг в друга, меряются силами: кто кого. Один сидит в вальяжной позе, другой стоит в позе угрожающей. У одного в глазах злость и снисхождение, у другого ярость и напор. Один стремится подчинять и властвовать, другой сопротивляется, не хочет подчиняться, не желает в неволю идти.
Стелется враждебное молчание, как зимняя холодная река. Река-молчание несет воды ненависти, сделай шаг и схватит ледяной судорогой, поведет, потащит на дно. Георгий Семенов, опытный боец, в воду не лезет. Не переводит конфликт в открытое столкновение. Разряжает враждебное молчание пустой зряшной фразой: простите, погорячился, повторяет нарочито вежливо. Теперь поле боя за ним: не выгонишь человека после извинений.
Хочется Петру ухватить непрошеного гостя за шкирки и вытолкать взашей. Хочется, да нельзя. По-другому надо победить Семенова. Не силой, но умом, духом, душой. Чтобы не сомневалась Таня, кто сильнее, кто более прав, кого она должна слушать. Да и самому пришло время понять свою силу, правоту, оценить веру в себя. Раньше бывало, под пронзительным взглядом Семенова накатывало на Петра ощущение собственной малости, никчемности, беспомощности, пустоты. Сейчас — иное дело. Сейчас Петра распирает уверенность и всепобеждающая мощь. Раньше, оторвавшись от родного рабочего берега, и не пристав к берегу другому, болтался он дерьмовым репортеришкой без определенной перспективы и серьезных планов, был, нахален, изворотлив, но неустойчив, потому подвластен чужим влияниям. Сейчас нет. Сейчас Петр стоит как монолит гранитный. Тверд и неприступен. В сердце: слова «я тебя люблю», на плечах куртка бархатная с шелковой подкладкой и витыми жгутами петель. Слова и куртка — мало это или много? Мало, наверное. Но малость эта завершила божье творенье. Был Петр Травкин толи чем, толи ни чем, стал человеком совершенным. Был гончим псом, злым, голодным; лисом был хитрым изворотливым; был волком хищным — стал человеком. Обрел достоинство и стал человеком. Не мебелью богатой, не квартирой большой, ни бронзой на полках, ни серебром столовым обрел достоинство Петр Травкин. Три слова и куртка бархатная вылечили его от комплексов, сравняли с миром и, свершив свое дело, превратились в обыденность и привычку. Не по зубам теперь Семенову Травкин. Не задавить его взглядом. Не покорить. Не подчинить.
— Вы дали слово, — давит Георгий Лаврентьевич. — Ваша жизнь принадлежит революции.
— Своему слову я хозяин. Как дал, так и назад возьму. И жизнь моя никому кроме меня не принадлежит. Тоже самое, касается Тани.
— Вы поступаете бесчестно, низко. Партия рассчитывала на вас.
— Я не нанимался обслуживать интересы партии, — Петр гнет свое, — я сам по себе. Как пришел к вам, так и уйду. — И в угоду затеям Надин добавляет, — от террора я не отказываюсь, но вершить его под вашим руководством не намерен. Я образую собственную группу. Вы мне не нужны.
Распахнул от удивления Семенов глаза. От возмущения слов нужных не найдет.
— Вы должны подчиниться партийной дисциплине.
— Я ни кому ничего не должен! — отмахнулся Петр.
— Вы — анархист!
— Это мое личное дело.
Кипятится Георгий Лаврентьевич, от злости губы кусает. Уплывают из рук две боевые единицы. Не желает глупая девчонка Таня и сорви-голова Петр революции служить. Не считают нужным.
— Для руководства собственной группой у вас маловато опыта. Вернее, у вас вообще нет боевого опыта. Вы не умеете делать террор. Или умеете? И готовы доказать это? Раз так, — сверкнул взглядом Семенов, — я дам вам людей и вы на деле покажете, на что годны!
Ап! Ловкий манипулятор перевернул ситуацию. Остается Петру сказать «да» или прослыть хвастуном и вруном. Остается идти и доказывать свою состоятельность. Остается рвануть на себе рубаху и заорать:
— Давайте своих людей, я докажу какой Петя Травкин герой!
Фразочка «я вам дам» расставляет властные акценты. Тот, кто дает — сверху. Кто берет — снизу. Ждет Семенов согласия от Петра, ждет, что купится репортеришко на дешевую провокацию.
Дорог бархат на куртке, дорог шелк в подкладке, дорог шнурок витой ручной работы. Петр Травкин — не пацан на дешевые подначки не покупается, по дешевке не продается. Он — мужчина степенный, важный, умный, перспективный, ему оклад в газете на три червонца повысили, ему столичные редакторы дифирамбы поют, он книгу пишет, он в конце концов женатый человек, не сегодня — завтра отцом станет.
— Ваши люди мне ни к чему, — ответил Петр. — У меня своих достаточно. Доказывать я ничего ни буду. Не вижу надобности. А о деле потолковать можно. Но без пустой демагогии. Кого надо убрать и сколько вы готовы заплатить за покушение?
— Что? Да как вы смеете?!
— Смею, — просто признал Травкин.
Засим следовало сказать что-то весомое, способное раздавить, расплющить Семенова. Но что? Травкин нахмурился. В голове не было ни одной стоящей мысли. Нет, одна все же появилась.
– Я, собственно, для того и вошел в вашу группу, чтобы разобраться в методах работы эсеровской организации. Могу сказать — разочарован. Сплошные глупости, театральщина, любительщина. Если террор вам действительно необходим, им следует заниматься серьезно, по-настоящему, профессионально.
— Кого вы представляете? — после недолгого молчания, выжал из себя ошарашенный услышанным Семенов.
— Я репортер уголовной хроники, — как бы, между прочим, напомнил Травкин.
— То есть вы представляете уголовников? — не поверил эсер.
— Выводы — ваша прерогатива. Мое дело предложить. И назвать цену. От тысячи рублей до ста тысяч в зависимости от ранга чиновника. Возможны и другие варианты.
— Какие?
— Не прикидывайтесь простаком. Я имею в виду экспроприации, то бишь, грабежи банков, страховых обществ, крупных компаний. Если мы договоримся, дело можно будет поставить на поток.
Семенов, все еще недоумевая, покачал головой:
— Я должен подумать над вашими словами. Давайте встретимся через несколько дней.
Петр — сама вежливость.
— Как угодно.
Не прощаясь, гость направился в коридор. Взял шляпу, переступил порог.
— Я редко ошибаюсь в людях. Вы показались мне нахалом и только. Вот уж, не предполагал, что за вами стоят такие серьезные силы.
Петр, молча, пожал плечами, каждый волен думать о другом, что пожелает.
Хлопнула дверь, Петр вздохнул с облегчением, повернулся к Тане, уперся в испуганный взгляд.
— Это правда? Ты связан с уголовным миром? — Жены, даже начинающие, всегда слышат, о чем за закрытой дверью толкуют их мужья. Удивительный дар.
— Стыдно, сударыня, подслушивать, — укорил Травкин.
— Это правда?
— Нет.
— Но… — изумление в любимых глазках достигло предела.
— Туся…Тусенька, котик, лапочка… Я Семенову наврал с три короба. Если он не успокоится моей версией с уголовниками, я приплету контрразведку или что-нибудь похлестче.
— Честно? — на лице Тани дрогнуло сомнение.
— Ну, конечно. Не беспокойся и верь мне. Хорошо?
— Хорошо.
Господи, как хорошо… Таня хохочет. Ей хорошо на руках мужа. Хорошо в его объятиях. Хорошо, замечательно, отлично. Не думает она больше, что жить страшно и не зачем. Не думает о смерти. Полнится каждая клеточка желанием жить, любить, радоваться. Трепещет сердце от нежности. Нутро женское томится от страсти.
— Петенька, Петенька… — стонет Таня. — Я тебя так люблю.
А ведь не скажи она заветные слова, не откройся, не послушайся милого, не смеялась бы сейчас, не радовалась бы. Не жила. Разорванная на мелкие кусочки динамитным снарядом витала бы жизнь ее молодая, тенью неприкаянной под сводами столичного судебного зала. Уже и билет лежал в кармане, и страха в душе не было, и счета с жизнью были сведены. И только любовь не отпустила Таню в смерть. Не хотелось любви в смерть, не хотелось ей, безответной, умирать. Хотелось в счастье, во взаимность. Потому, не слушая доводов рассудка, заставила любовь Таню признаться. Дальше пошло поехало, докатилось до спаленки. До белых скомканных в любовной суете простыней. До стонов сладких. До скрипа зубовного.
