Наталья Александрова - Тьма над Петроградом
– Я согласен, – неожиданно для себя сказал Баранов.
– Подъедете в ресторан пораньше, – инструктировал Серж Мари и Бориса, – столик заказан. Так просто не сидите, чтобы внимание не привлекать, но и еды много не набирайте. Потанцуйте, вина выпейте – в общем, изображайте влюбленных, которым хочется побыть в одиночестве, чтобы никто с разговорами не лез. Мари, томности во взгляде побольше, этакой лени в движениях, неторопливости… чтобы от других не отличаться.
– Как платье? – спросила Мари, поворачиваясь к Борису.
Он молча развел руками от восхищения. Сам он давно уже не чувствовал себя таким щеголем – дорогой костюм сидел отлично, крахмальная сорочка приятно холодила тело.
– Ну, удачи вам, господа нэпманы! – усмехнулся Серж. – Всем нам удачи!
Знаменитый ресторан «Донон» был открыт на набережной Мойки еще в середине девятнадцатого века. Это был один из самых фешенебельных ресторанов Петербурга, он славился великолепной кухней, румынским оркестром и отменным обслуживанием. В «Дононе» собирались писатели, художники, актеры. Среди постоянных посетителей ресторана были Тургенев и Салтыков-Щедрин.
После октября семнадцатого года «Донон», конечно, был закрыт, но с началом НЭПа он тут же открылся и снова стал одним из самых популярных заведений города. Теперь здесь собирались не писатели и художники, а процветающие нэпманы, удачливые дельцы черного рынка, трестовские воротилы и хорошо одетые молодые люди с глазами слишком честными для порядочных людей.
Зал был заполнен юркими маклерами, толстыми торговцами мануфактурой и бакалеей, шулерами в безумно дорогих костюмах с нарочито изысканными манерами, солидными немолодыми валютчиками, сутенерами с порочными лицами, кокаинистами с безумными глазами. И женщинами.
Дамы были хороши – в дорогих, чрезмерно обтягивающих платьях, выставляющих на общее обозрение хорошо откормленные выхоленные телеса, обвешанные драгоценностями, томно растягивающие слова и бесстыдно рассматривающие посетителей за соседними столиками.
Все это сборище ело, жужжало, непрерывно переговариваясь, покрикивало на официантов и чувствовало себя как дома.
Борис был ошарашен. У него было такое чувство, что все, что происходит сейчас, – сон, который вполне может закончиться кошмаром. Где страшная зима восемнадцатого, где отступление до Новороссийска, где голод и махновские грабежи? Откуда взялись все эти люди? Такое впечатление, что по какому-то странному недосмотру их не тронули, не ограбили, не посадили в ЧК!
– Тише, – прошептала Мари одними губами, и Борис похолодел, сообразив, что произнес последние слова вслух.
– Как глупы эти люди, – прошептал он, склонившись к маленькому ушку с бриллиантовой сережкой, – они не понимают, что большевикам нельзя доверять. Сейчас товарищи немного ослабили вожжи, но в один момент все это можно повернуть вспять.
Со стороны казалось, что красивый сероглазый мужчина нашептывает своей даме разные любезности, а она слушает их с благосклонностью.
Официант принес вина и закуски. Борис выпил и незаметно посмотрел на часы. До сбора основных участников операции оставалось полчаса. Первый шок прошел – возможно, помогло спиртное, возможно, Борис просто пообвыкся. Люди вокруг выглядели довольными жизнью – что с того, что это ненадолго? Борису нет до них никакого дела.
Румынский оркестр заиграл модный танец, несколько пар отправились танцевать.
– Боже мой! – в притворном ужасе Мари прижала руки к щекам. – Они же совершенно не умеют танцевать фокстрот! Видели бы это в Париже!
Борис встал и поклонился почтительно. Мари тоже встала и направилась за ним в центр зала. Там она положила руку ему на плечо, а он обнял тонкую талию, обтянутую малиновым шелком.
Музыканты заметили красивую пару. Оркестр оживился и поддал жару.
Они пошли в танце – легко, слаженно, как будто только и делали, что танцевали вдвоем. Мари не смотрела ему в глаза, внешне равнодушная ко всему, кроме музыки. Обостренным чутьем Борис отметил, что в зале стихли разговоры и все лица смотрят теперь на них.
– Нехорошо, – шепнул он Мари одними губами, – мы слишком заметны.
– Черт с ними! – пробормотала она в ответ, глаза ее смеялись, но губы были плотно сжаты, так что Борис засомневался, произнесла ли она эти слова.
Танец кончился, Мари пошла к столику, опустив глаза и не глядя по сторонам. Она жадно отпила из бокала, а потом спросила каким-то не своим высоким голосом:
– Скажите, Борис, вы верите, что можно все начать сначала?
– Верю, – тут же ответил он, – и вы должны поверить…
– Уехать далеко-далеко… в новую жизнь… – мечтательно сказала она, – неужели после всего возможно счастье?..
– Конечно, возможно! – улыбнулся Борис. – Ведь мы еще молоды и полны сил! Да если на то пошло, перед нами весь мир!
– Как мне надоел Париж, – вздохнула Мари, – с его нищими эмигрантами, озлобленными инвалидами, бандитами всех мастей! Нет, счастья не будет не только в России, но и в Европе, слишком сильны воспоминания.
– Что вы скажете об Америке? – смеясь спросил Борис. – Маленькое ранчо где-нибудь на западе, вы в ковбойской шляпе и с вот таким «кольтом» за поясом.
– Я люблю лошадей, – серьезно ответила Мари, – и не боюсь их совершенно. Из меня выйдет неплохой ковбой. Так что «кольт» на поясе будет у вас, это вы будете входить в салун, открывая дверь ударом ноги. И сапоги со шпорами, и кожаная жилетка… Только представьте: мы скачем вдвоем по ночной прерии, и дорогу нам освещает только луна. Йо-хо! – тихонько вскрикнула Мари и засмеялась.
– Так и будет! – Он накрыл ее руку своей и заметил, что время начала операции уже наступило.
* * *Владимир Орестович подъехал к ресторану на черном служебном автомобиле. За рулем сидел Костя Лейкин, рядом с ним – Василий Лазоревский. Оба – доверенные люди Баранова, с которыми он прошел огонь, воду и медные трубы.
Сам Вольдемар сидел на заднем сиденье рядом с высоким сухим стариком в черном костюме. Старик этот держался скованно, сложив на коленях красивые руки с длинными музыкальными пальцами и прикрыв глаза тяжелыми, словно чугунными, веками. Он как будто не замечал, что с ним происходит и куда его везут. Костюм его был заметно поношен, но даже в таком костюме старик казался удивительно элегантным, и рядом с ним его молодые спутники выглядели настоящими босяками или уличной шпаной с Лиговки.
Автомобиль остановился перед рестораном. Баранов повернулся к старику и проговорил с натянутой улыбкой:
– Помните, Павел Аристархович: никаких фокусов! Ваша судьба находится сейчас в ваших руках!
– Вы и отчество мое вспомнили? – Старик поднял веки и насмешливо взглянул на своего спутника. – Это что-то новенькое! Раньше я у вас именовался исключительно «гражданин Ртищев»! Видно, очень большой личный интерес у вас в этом деле!
– Много себе позволяете, гражданин Ртищев! – огрызнулся Вольдемар, открывая дверцу автомобиля. – Выходите, мы приехали!
– Вот так – более привычно! – усмехнулся Ртищев, выбираясь на тротуар. – О, «Донон»! А я и не знал, что он снова открылся! Давненько я здесь не бывал! – Повернувшись к Баранову, старик спросил с самым невинным видом: – Мне руки за спиной держать, как на тюремной прогулке?
– Не паясничайте, Ртищев! – процедил Вольдемар сквозь зубы и направился к входу в ресторан, одной рукой прижимая к себе завернутую в чистый холст картину, с которой не желал расставаться и на минуту, а другой придерживая за локоть строптивого старика, как своего доброго приятеля. Василий Лазоревский, большой и медлительный, как медведь, плелся позади, держа руку с «кольтом» в кармане широких штанов. Костя Лейкин остался в автомобиле.
Словно добрые друзья, чекист и старый искусствовед спустились по ступеням в подвал, где размещался ресторан. Гардеробщик, представительный старец с лицом камергера, хотел взять у Баранова его сверток, но Вольдемар так зыркнул на него, что гардеробщик невольно попятился, вспомнив восемнадцатый год и революционных матросов, явившихся к нему в дом с обыском.
Из ресторанного зала доносился смешанный шум возбужденных голосов, громкого смеха, настраиваемых инструментов румынского оркестра. Странная троица спустилась по ступенькам в зал, окунувшись в неповторимый аромат дорогого ресторана, который составляла дразнящая смесь изысканных блюд, французских духов, сладковатого дыма контрабандных сигар.
Навстречу вошедшим метнулся метрдотель, согнулся в учтивом поклоне:
– Вас ждут, господа!
Лазоревский открыл рот, чтобы сказать, что господа кончились в семнадцатом, но Владимир Орестович остановил его строгим взглядом. Метрдотель подвел их к угловому столику, за которым уже сидели двое мужчин.
В одном из них Баранов узнал своего странного гостя – того самого похожего на дрессированную обезьяну человечка, который влетел в Полинино окно, чтобы назначить эту встречу. Сегодня, впрочем, он выглядел куда солиднее, хотя оттопыренные уши, чересчур подвижное лицо и природная суетливость были при нем. Одет он был сегодня так же по американской моде: клетчатый короткий пиджак с высокими плечами, остроносые башмаки, широкие штаны.
