Дональд Томас - Шерлок Холмс и крест короля
Холмс обернулся ко мне.
— Думаю, нам понадобится мистер Браунинг-младший. Я пошлю за ним.
Исполнив это намерение и уведомив кузину Анджело Фиори о предстоящем появлении гостя, мы стали ждать. Не желая терять времени даром, сыщик взял миниатюрный черный чемоданчик, не более восемнадцати дюймов в длину и десяти в ширину, открыл его и достал блестящие медные составные части микроскопа Наше — мощнейшего прибора, который можно было собрать и вновь разобрать в считаные секунды. Корпус легко отсоединялся от трубчатой ножки штатива с фрезерованной головкой и аккуратно складывался в футляр.
Из того же чемоданчика мой друг извлек металлический угольник. То, что за этим последовало, я сотни раз наблюдал в нашей гостиной на Бейкер-стрит. Худощавая и долговязая фигура великого детектива склонилась над глазком, за которым открывался чудесный микроскопический мир. Один за другим Шерлок Холмс подносил к объективу листки, исписанные твердым аккуратным почерком Роберта Браунинга, а затем прикладывал свой чертежный инструмент к нижнему левому углу каждого из них. Сперва Холмс хмурился, но наконец его лицо прояснилось. Изучив последний документ, он выпрямился и повернулся на стуле.
— Кажется, Ватсон, этот мошенник у нас в руках. Вытряхните все ящики, опустошите все полки: думаю, сейчас мы отыщем то, чего нам недостает.
Я принялся целыми стопками вытаскивать из секретера книги и складывать их на стол. Холмс тем временем брал каждый томик в руки, раскрывал его и поочередно сопоставлял отобранные осьмушки с внутренней стороной переплетной крышки. Кто-то отрезал форзацы и использовал их в качестве писчей бумаги. Мог ли это быть сам Роберт Браунинг? Отложив рукописи в сторону, Холмс принялся тщательнейшим образом рассматривать через увеличительное стекло сами книги, открывая их наугад. Среди изученных им раритетов я заметил одно из первых изданий «Смерти Артура» лорда Теннисона в редакции 1842 года, «Сонеты» миссис Браунинг, опубликованные в 1847-м, и ее же «Беглого раба» 1849 года. Были здесь и сочинения Роберта Браунинга — «Клеон», «Статуя и бюст», напечатанные в 1855 году, — и «Сэр Галахад» Уильяма Морриса, и «Сестра Елена» Данте Габриэля Россетти, вышедшие в свет в 1857-м. Внимание моего друга привлекли лишь несколько книг, остальные он едва удостоил взглядом.
7
Холмс не мог оторваться от коллекции редких изданий, время от времени издавая радостные возгласы человека, нашедшего подтверждение собственной правоте. Тем временем в палаццо Асперна прибыл Пен Браунинг. Он вошел в кабинет и с некоторым удивлением посмотрел на сверкающий стальными деталями разборный микроскоп Наше. Детектив развернулся в кресле, однако не встал, чтобы поприветствовать именитого клиента.
— Мистер Браунинг! Пожалуйста, садитесь. — Он указал на один из плетеных стульев. — Начну с того, что вы знали и раньше: ваше доброе имя и репутация ваших родителей в большой опасности, поскольку тайны их частной жизни каким-то образом оказались в руках содержателей аукционных домов по всему миру. Но бояться шантажа и вымогательства вам, полагаю, более не следует.
Впервые со дня нашего знакомства мы увидели на лице Пена Браунинга улыбку.
— Если это правда, мистер Холмс, я ваш должник.
— Истинная правда. Однако сперва позвольте задать вам несколько вопросов.
— Охотно на них отвечу.
— Очень хорошо. Вы, наверное, немногое сможете сказать о сонетах, написанных вашей матушкой в тысяча восемьсот сорок седьмом году, еще до вашего рождения?
— Как мне известно, отец всегда сомневался в том, что эти стихи стоит печатать. Даже после тысяча восемьсот пятидесятого года, когда они все-таки были опубликованы, он продолжал говорить: «Не пристало бросать свое сердце на поклев галкам». Точно так же он ответил на предложение о посмертном издании их с матушкой любовной переписки.
— Очень интересно. Теперь я должен спросить вас о чрезвычайно важной вещи. Прошу как следует поразмыслить над ответом.
— Непременно.
— Когда ваш отец заканчивал переписывать стихотворение набело, присыпал ли он непросохшие чернила песком на старомодный манер или же пользовался промокательной бумагой, как делают многие в последние тридцать или сорок лет?
Вопрос, судя по всему, удивил Пена Браунинга, но с ответом он не затруднился:
— Ни то ни другое. Мой дед служил в Банке Англии и посыпал страницы песком, который затем стряхивал. Его медная песочница хранилась в нашем флорентийском доме, и я с ней играл. Никак иначе она не применялась.
— А промокательная бумага?
— Ребенком я нередко наблюдал, как отец начисто переписывает свои работы. Промокашкой он не пользовался, поскольку боялся, что из-за нее на листе получится клякса и придется начинать все сызнова. По-моему, среди его письменных принадлежностей никогда не было промокательной бумаги. Он говорил, что поэт должен, подобно средневековому каллиграфу, выставлять свои рукописи сохнуть на солнце. Благо в Италии солнца достаточно.
Холмс протянул Пену Браунингу монолог Савонаролы.
— Посмотрите, пожалуйста, на этот документ, датированный тысяча восемьсот пятьдесят пятым годом. Он написан вашим отцом?
— Почерк, кажется, его. И само стихотворение, вероятно, тоже, хотя я такого и не припоминаю.
— Взгляните внимательно на последние строчки и скажите, что вы видите?
— Ничего особенного. Только, пожалуй, они бледнее остальных. В чистовой копии отец такого не допустил бы.
— Неужели?
— Каллиграфическое исполнение рукописи было для него очень важно. Он считал, что произведение искусства должно быть прекрасно во всех отношениях, и потому переписывал стихи скрупулезно.
— Но автор этого документа не проявил большого старания, не правда ли? Тем более ваш отец, как вы говорите, не пользовался промокательной бумагой, а здесь это очевидно. Первые строки успели высохнуть и потемнеть, однако последние стали бледнее, когда рыхлая бумага вобрала в себя часть чернил.
— И это все?
— Нет, мистер Браунинг, это далеко не все. Под микроскопом можно увидеть, что от нажима промокательным листом очертания букв в последних строках стали перистыми. Мне даже удалось различить налипшие белые ворсинки.
Лицо Пена Браунинга несколько помрачнело.
— Я рассказал вам то, что помню, мистер Холмс, но не готов поклясться, будто отец ни разу в жизни не брал в руки промокашки. К тому же это, возможно, не чистовая копия.
— Верно, мистер Браунинг. Однако стихотворение, напоминаю, датировано тысяча восемьсот пятьдесят пятым годом. Забавно, не правда ли, что производство промокательной бумаги для продажи началось лишь в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, причем в Соединенных Штатах? Кроме того, до тысяча восемьсот шестидесятого ее изготовляли из розового волокна, и только потом она стала белой.
— И это все, что вы хотели мне сообщить?
— Нет же, — ответил Холмс немного нетерпеливо. — Я не назвал бы форму бумажного листа, на котором написано это произведение, идеально прямоугольной. Этим грешит большинство рукописей, лежащих на этом столе. Возьмите мой угольник и проверьте сами: края многих листков расходятся с его ребром. А некоторые из них еще и слишком узки для осьмушки. Довольно нелегко сделать линию отреза идеально ровной, если отделяешь форзац от переплета у самого корешка.
На мягко очерченном лице Пена Браунинга выразилось недоумение.
— Я вас не понимаю, мистер Холмс.
— Эти страницы, вероятно, с полгода назад были вырезаны из томов, которые вы видите на столе. Пока вы были в пути, я сопоставил большинство листков с узкими полосками бумаги, торчащими из переплетов книг. Мошенник полагал, будто у него будет достаточно времени, чтобы вернуться сюда и уничтожить улики. Но смерть застала беднягу врасплох.
— С какой стати моему отцу вздумалось в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году писать стихотворение на форзаце, вырванном из…
— Из его собственной поэмы «Клеон» того же года издания?
— Да.
— Он ничего подобного не делал. Сама книга поддельная. Как все эти тома и дарственные надписи на них.
— Думаю, Холмс, вам следует объясниться, — вмешался я. — С чего вы это взяли? «Клеон» — известное произведение Роберта Браунинга, вошедшее в сборник «Мужчины и женщины».
— Что бы ни значилось на титульном листе, — сказал Шерлок Холмс, — это издание не могло появиться в тысяча восемьсот пятьдесят пятом, более того, тысяча восемьсот шестьдесят пятый, тысяча восемьсот семьдесят пятый и, пожалуй, тысяча восемьсот восемьдесят пятый годы также исключаются. Это было физически неосуществимо. Будьте добры взглянуть в микроскоп. Если сможете, мистер Браунинг, не обращайте внимания на печать. Смотрите только на саму бумагу. Что вы замечаете?
