Дж. Джонс - Реквием в Вене
— Что-то знакомое, — протянула она. — Почти как мелодия из позднего квартета Бетховена. Но мне кажется, что это — оригинальная мелодия. Я думаю, что этот отрывок сочинен человеком, написавшим письмо.
— Любопытно, — заметил Гросс.
— Другие композиторы… — размышлял вслух Вертен. — Действительно, у нас была прямо-таки вспышка смертей в последнее время. Штраус в начале этого месяца.
— Брамс два года назад, — добавила Берта.
— А Брукнер скончался за год до этого. — Вертен покачал головой. — Но они все умерли естественной смертью.
— Вот оно, безумие, — пробормотал Гросс. — Что же, нам расследовать смерти всех музыкантов последнего десятилетия? Нелепица.
Но Вертен знал, что его интерес был глубоко и по-настоящему затронут.
Глава девятая
В течение следующего дня Гроссом все больше овладевала мысль, что в Вене обитает сумасшедший, который убивает одного за другим выдающихся композиторов века. Все воскресенье он нервно мерил шагами свою комнату, ибо совершенно несвойственный для этого времени года ливень не позволил ему покинуть дом. Берта и Вертен явственно слышали его ритмичную поступь, сводящее с ума топтание, которое наконец выгнало их на дождь с зонтами в руках.
Во время прогулки они ни словом не упомянули таинственное письмо. Вместо этого супруги наслаждались свежими запахами города в дождь, фланируя по Рингштрассе, где платаны осыпали каплями их черные зонты. Несколько неустрашимых ходоков тоже осмелились выйти на улицы, но город, обычно тихий по воскресеньям, сегодня был безлюден совсем.
Когда они возвратились в квартиру, то Гросс уже покинул свою комнату. Одетый поверх брюк в шелковый халат, белую рубашку, галстук и жилет, он удобно расположился в гостиной, развалившись на обитой кожей кушетке подобно паше.
— Где вы были? — напустился он на супружескую пару, когда та появилась в комнате. — Нам настоятельно необходимо поговорить о новом направлении, которое принимает наше расследование. — С этими словами он поднялся с кушетки и начал разгуливать по гостиной.
— Гросс, — начал было Вертен, но тот немедленно прервал его.
— Мне прекрасно знакома эта нотка в вашем голосе, — заявил криминалист, останавливаясь на полушаге. — Вы сейчас попытаетесь вернуть меня на грешную землю. В вас заговорил рассудительный Карл Вертен. Я слишком хорошо изучил эту интонацию.
— Но ведь очевидно, что кто-то обязан вернуть вас к реальной действительности, — согласился Вертен. — Каким образом одно-единственное анонимное письмо смогло так убедить вас?
— Оно говорит о преступлении века.
— Разве для вас важна только слава? — спросил Вертен, пораженный его признанием. — Можно предположить, что вы уже в достаточной степени насладились ею.
— Это не вопрос славы, мой дорогой Вертен. Вы неправильно поняли меня. Нет. Это омерзительность самих преступлений. Лишить мир восторгов такой музыки, и во имя чего? Момент обострения уязвленного самолюбия? Что этот вредитель имеет в виду под «распутством»? Его или их?
— Но, Гросс, несомненно, вы учли только очевидное. Что письмо является фальшивкой как по содержанию, так и по намерению.
— Наверняка, — сказал он, отбрасывая предположение движением руки, как будто отгоняя надоедливую муху. — Конечно, это может быть, как предполагает ваша женушка, простая мистификация. Вероятно, одного из опрошенных в Придворной опере или откуда-нибудь еще привели в смятение ваши вопросы, и он решил немного досадить также и нам этим розыгрышем. Или, возможно, преступником является один из опрошенных, который почувствовал, что расследование подошло слишком близко к тому, чтобы сохранять полное спокойствие. Он пошел на хитрость.
— К тому же всегда возможно существование какого-то неуравновешенного субъекта, — вставила Берта. — Некто, чье чувство собственной значимости укрепляется от подобных выходок. Кто-то, чье место в психиатрической лечебнице.
— Или, возможно, кто-то, кто уже находится в лечебнице, — с нажимом изрек Гросс, как будто предполагал, что это каким-то образом может дойти до Гуго Вольфа. — Да, я учел и такую возможность. В конце концов, я не дурак.
Вертен согласился с его самооценкой. Однако он не верил в объяснение Гросса, движимого якобы только интересом.
— Я и не предполагал, что вы являетесь таким поклонником современной музыки, Гросс. Мне казалось, что границы музыкальных достижений для вас ограничены Гайдном.
Гросс бросил на него исполненный яда взгляд и вновь начал мерить комнату, сцепив руки за спиной. У Вертена был профессор по юриспруденции в Венском университете, который принимал точно такую же позицию при чтении лекций, расхаживая взад и вперед за кафедрой и заставляя доски пола скрипеть, как будто выполняя роль знаков пунктуации в его монотонной лекции.
— Невозможно разговаривать, пока вы не прекратите это постоянное хождение, — заявил наконец Вертен.
— Мне нужно нагулять аппетит к обеду. Госпожа Блачки обещает подать отличные блинчики под шоколадным соусом.
Так что супруги оставили Гросса заниматься его моционом, и все вновь встретились на обеде, за которым мужчины отдали должное тоненьким блинчикам, начиненным абрикосовым джемом и поданным с мерцающим игристым мозельским.[69]
За кофе они наконец смогли обсудить новое развитие событий. Еда оказала смягчающее воздействие на Гросса.
— Я признаю, — начал он, — что просто несколько оглушен чудовищностью такого откровения. То, что кто-то убивает великих композиторов Вены, само по себе является деянием, да, именно так, это поражает воображение. Я был бы не совсем искренен, если бы не покаялся в некоторых более прозаических побуждениях. Если бы я… мы раскрыли такое преступление, мои криминалистические принципы стали бы буквально за одну ночь известны во всем мире. Я признаю, что такое побуждение частично подстегивает меня. Однако же позвольте мне мимоходом добавить, что подобное преступление, если говорить правду, также распаляет мое стремление к правосудию, к возмездию. Что такой подлец может совершать эти преступления и не отвечать за них. Такое невозможно представить, иначе тогда мы живем в глубочайших джунглях, несмотря на все наши внешние признаки цивилизации.
На эту короткую речь не последовало должного ответа. В ней звучала правда, поскольку Гросс всегда столь же заботился о соблюдении законности, сколько и о своей собственной славе.
— Абсолютно ли я убежден этим анонимным письмом? — задал вопрос Гросс. — Нет. Безусловно, нет. Верю ли я в то, что это возможно? Да. Стоит ли это направление нашего расследования? Опять-таки да. Сбросить его с рук, по моему мнению, было бы преступной халатностью.
— Тогда мне кажется, — вставила Берта, — что мы должны начать со смерти Иоганна Штрауса. Самой последней, ее легче расследовать.
— Я думаю точно так же, — проговорил Гросс, поднимая свою чашку с кофе в ее сторону.
На следующее утро Вертен и Гросс начали действовать согласно этому предложению.
У Вертена было такое впечатление, как будто дело описало полный круг, начавшись с похорон Иоганна Штрауса. Неужели это случилось всего несколько недель назад? Столько всего произошло между тем днем и сегодняшним, что, казалось, минуло несколько месяцев.
Дворец Штрауса располагался в Четвертом округе, на Игельгассе, 4, где все еще проживала его вдова Адель. Вертену было известно, каким сложным человеком был венский «Король вальсов». Сеятель музыки, которую некоторые считали ужасно сладкой, а иные — сладостно ужасной, Штраус отнюдь не был счастливым человеком. Его женитьба на бывшей оперной певице Анриэтте Треффц-Шалупецки, которую Штраус называл «моя Иетти», стала поворотной точкой в его жизни. Состоявшая в любовницах барона Тодеско, когда Штраус встретил ее, Иетти была семью годами старше композитора и матерью семи незаконных детей. Их невероятная связь была освящена венчанием в 1862 году, причем церемония проходила в соборе Святого Стефана. Свивши семейное гнездышко во Втором округе, Иетти отправила детей к их соответствующим различным отцам и с той поры занялась карьерой Иоганна Штрауса как первостепенным делом своей жизни. Она оказалась идеальным управляющим, секретарем и хозяйкой дома, подтолкнув виртуоза мелодий Штрауса сочинять оперетты. Действительно, вскоре после женитьбы Штраус начал смотреть на вальс не просто как на танец, но и как на основу для крупных симфонических сочинений. Первая из его популярных оперетт, «Летучая мышь», появилась в 1874 году. Композитор написал их более дюжины, включая и оперу «Рыцарь Пацман».
Иетти скончалась в 1878 году от удара, и Штраус, не переносивший одиночества, женился через пятьдесят дней, но на сей раз на свою погибель. Ангелика, или, как ее уменьшительно звали, «Лили», Дитрих была на двадцать пять лет моложе Штрауса и тоже певица. Она обхаживала Штрауса в надежде получить место в Театер-ан-дер-Вин. Штраус, однако, искал не роли наставника в искусстве, а легкого развлечения с какой-нибудь молодой женщиной. Их связь началась еще до смерти Иетти. Естественно, что одинокий и только что овдовевший Штраус прибился к Ангелике. Обвенчанная в церкви Святого Карла,[70] супружеская пара поселилась во дворце на Игельгассе; здание было построено по планам, предложенным и вдохновленным Иетти.
