Дж. Джонс - Реквием в Вене
После того как была отдана дань светской вежливости, Крафт-Эббинг перешел к делу:
— Ваше сообщение касалось Гуго Вольфа. Я должен признать, что он является одним из наших самых известных пациентов. Однако я не уверен, что больной пребывает в здравом уме. У него сифилис в последней стадии, что, как я полагаю, вам известно.
— Не имел ни малейшего представления об этом, — поразился Гросс.
— Трагический случай, — сообщил Крафт-Эббинг, качая головой. — Подхватил это заболевание, будучи молодым человеком. Результат посвящения в чудесный мир плотских удовольствий под руководством проститутки, коих в этом городе легион. Какая жалость! Вы знакомы с его музыкой?
Он адресовал этот вопрос Вертену, будучи слишком хорошо осведомлен о музыкальных вкусах своего приятеля Гросса, — тот не признавал ничего позднее Гайдна.
— Я посетил несколько вечеров его песен в Музыкальном обществе, — ответил Вертен. — Он гений.
— Был, — поправил его Крафт-Эббинг. — Его друзья и покровительствующие меценаты все еще исправно оплачивают дорогую комнату с видом на собор Святого Стефана.[66] Комнату украшает роскошный рояль. От всего этого нет никакого толку. Для него музыка теперь «тошнотворна». Вид из его окна он считает настенной фреской.
— Тем не менее, — настаивал Гросс, — мы хотели бы поговорить с ним, если это вообще возможно. Мы постараемся не возбуждать его чрезмерно.
— Я вас предупредил, — пожал плечами Крафт-Эббинг. — Не рассчитывайте на многое. Я позвоню в дирекцию. К тому времени, когда вы прибудете, все будет устроено.
Государственная лечебница для душевнобольных размещалась в Лазаретном переулке, 14, рядом с Главной больницей в Девятом округе, Альзергрунде. Был прекрасный день, и они решили пойти туда пешком, свернув с Ринга на Университетскую улицу и пройдя сначала мимо Главной больницы. Именно там, в Башне дураков, или башне для сумасшедших, душевнобольных «лечили» всего-навсего четыре десятилетия назад. Это лечение заключалось в приковывании бедняг цепями к стене, погружении в ледяную ванну и принудительном ношении кожаных масок, что предположительно уменьшало их возбуждение.
Расположенная поблизости Государственная лечебница для душевнобольных, открытая в 1853 году, улучшила судьбу этих страдальцев, но скандальные происшествия случались и там. В 1865 году великий врач Игнац Земмельвайс, сделавший открытие, что простое мытье рук обеспечивает бесценную антисептику, предотвращающую возникновение родильной горячки, после тяжелого нервного расстройства был заключен в психиатрическую лечебницу. Он умер через две недели после поступления, предположительно, по иронии, от сепсиса, развившегося от занесения инфекции при хирургическом вмешательстве на пальце. Однако же Вертену была известна истинная причина от адвоката, представлявшего семью, которая безуспешно пыталась судиться с лечебницей: на самом деле Земмельвайс умер от травм, нанесенных ему персоналом больницы, который зверски избил его.
Проходя мимо Главной больницы, они подошли к пересечению с Больничной улицей, где и повернули направо.
До сих пор они шли, храня молчание, но внезапно Гросс откашлялся и, прочистив горло, спросил:
— Скажите мне, Вертен, мое присутствие в вашем доме не создает в нем ненужную напряженность?
— Что вы имеете в виду?
— Просто в последний вечер я ощутил, как бы это выразиться, леденящую атмосферу. Ваша женушка была сама не своя за ужином. Из ее речи исчезла живая искорка. Она несколько раз пыталась по-иному разложить горошины на своей тарелке. Вы можете быть честны со мной. Я знаю, что иногда могу быть старым ворчуном. Диву даюсь, что Адель все еще уживается со мной. Но она просто вынуждена, разве это не так? Но я пойму, если мое присутствие является нежелательным для вашей супруги.
— Поверьте мне, Гросс, это не имеет ничего общего с вашим присутствием.
— Ага, тогда с вашей поездкой в Зальцкаммергут? Ей не понравилось оставаться покинутой.
— И не это тоже.
Гросс остановился.
— Хорошо, так в чем же тогда дело? Я не хочу совать свой нос в ваши личные дела, но вас обоих что-то мучает. Если что-то мешает вам всецело сосредоточиться на нашем деле, то тогда это уже повод для моего беспокойства.
— Наше дело! — Вертен почувствовал, как внутри у него все вспыхнуло. — Это — мое дело, Гросс. Я пригласил вас сотрудничать, но не оставил руководства.
— Вот оно как! На вас совершенно не похоже таким образом выходить из себя. Что-то угнетает вас. Оно воздействует на вашу рассудительность, вашу обычно добрую натуру.
Проклятое создание, подумал Вертен. Будет долбить и лезть в душу, пока не добьется ответа. Он был готов разразиться дальнейшей тирадой, но внезапно постиг смысл того, что говорил Гросс. Он сам позволял этому абсурдному недопониманию между ним и Бертой длиться слишком долго.
Внезапно Вертен излил душу Гроссу, поведал ему о чудесном известии Берты и о странной манере, в которой он отреагировал на него.
— Но это совершенно естественно, — пожал плечами Гросс, терпеливо выслушав его. — Натурально вас тревожит реакция ваших родителей на эту новость. Конечно, вы хотите, чтобы они приняли вашу жену и вашего отпрыска. И я думаю, что у меня есть способ устроить это. Просто оставьте это всецело мне, мой друг. А когда мы вернемся на ужин, нет, когда вы вернетесь на ужин без вредного доктора Гросса, то обнимите свою молодую жену и расскажите ей правду. Поведайте ей, что ваши колебания были порождением не благословенной новости о вашем ребенке, но соображениями о ваших родителях. Поделитесь вашей заботой, приятель. Брак — это умение разделять все вдвоем.
Вертен не мог представить себе, что Гросс живет согласно таким предписаниям. Собственно говоря, поскольку он был близким свидетелем семейной жизни Гросса ранее в Граце, Вертен мог поклясться, что в своем доме Гросс был самодержавным отцом семейства, во всех отношениях таким же тираном, как Малер в своем. Однако же Вертен не стал упоминать об этом.
— Благодарю вас, Гросс. Это действительно прекрасный совет.
— И не беспокойтесь о моем пропущенном ужине, — предупредил криминалист. — Я наверняка найду, где мне перекусить.
Как будто он был попрошайкой, вымаливающим милостыню на улице. Вертен был вынужден улыбнуться на этот намек о сочувствии.
— Я уверен, что найдете.
Они продолжили свой путь, и Вертен в результате этого разговора ощутил необыкновенную легкость духа. Теперь он мог более полно сосредоточиться на предстоящей работе.
Больничная улица вскоре пересекла Лазаретный переулок, и они остановились перед гнетущими серыми стенами Государственной психиатрической лечебницы.
— Лучше застрелите меня, друг мой, — пробормотал Гросс, когда они поднимались по ступенькам к входной двери. — Если я помешаюсь и начну лаять, то не допустите, чтобы меня заключили в подобное место.
День откровений, подумал Вертен, когда они прошли через большие входные двери мимо швейцара в форменном платье и направились к столу справок.
Дородный цветущий служитель за столом был одет в сине-красную форму, представлявшую собой причудливую помесь гусарского мундира и униформы кондуктора.
— Что изволят желать господа? — спросил он еще до того, как кто-то, Гросс или Вертен, успел открыть рот. На небольшом столе перед ним лежала свежая газета.
Извещение от Крафт-Эббинга явно уже пришло, ибо служитель быстро сменил свой агрессивный, неотзывчивый тон, как только Гросс представился.
— Сюда, господа. Почему вы не сказали об этом сразу? Господин придворный советник специально звонил по вашему поводу.
Они последовали за тучным служителем вверх по центральной лестнице, а затем по коридору под вывеской «Отделение 2А». Из-за закрытых дверей до них доносились приглушенные звуки. Служитель двигался поразительно проворно для такого грузного человека, он явно спешил вернуться к своему поучительному чтению о еврейской проблеме в Австрии, подумалось Вертену.
— Это здесь, — наконец объявил толстяк, остановившись перед дверью с трафаретной цифрой «тринадцать» на ней. Он не стал стучать, а вместо этого засунул в замочную скважину свой служебный ключ и, открыв дверь, просунул голову в комнату: — К вам посетители, господин Вольф. Ведите себя хорошо, иначе вечером не получите штруделя.
Служитель отошел от двери и заговорщически подмигнул посетителям, как будто только что дал отповедь непослушному ребенку.
— Теперь он должен быть подружелюбнее. Если нет, то я могу поговорить с ним построже…
— В этом не будет необходимости, — перебил его Гросс. — Вы теперь можете идти.
— Это против правил, — возразил смотритель.
Однако его служебное рвение несколько угасло, когда Вертен сунул ему три флорина.
