Убийство по-китайски - Попандопуло Анастасия

– Правильно ли я поняла, вы полностью сняли обвинения? – вскинула на него глаза Трушникова. – Я… очень рада.

Это известие ее так взволновало, что она на минуту отбросила свою всегдашнюю сдержанность и в волнении заходила по комнате.

– Помилуйте! Какие могут быть сомнения. Я уже говорил Аркадию, что и сам перестал верить в эту версию. Еще до сегодняшнего дня. Но для вида и в целях следствия решил оставить Дмитрия Васильевича под надзором. О! Как я переживаю, что все это тяжело сказалось на его здоровье!

– Как неожиданно. Впрочем, радость! – все еще взволнованно перебила Ольга Михайловна. – Однако что же теперь? Есть у вас новые… подозреваемые? Впрочем, я, разумеется, не должна вмешиваться в ход следствия. Но вы, пожалуйста, поймите и меня, Петр Николаевич, все это дело – это такое напряжение. И все вокруг нашей семьи.

Она села на стул у окна. Выжлов же кинулся уверять, что нисколько не обижен ее вопросом, но, напротив, считает такой интерес естественным, упомянул о своем бесконечном к ней почтении, принялся объяснять источники и основания своей «чудовищной ошибки» и вообще повел себя с таким тактом и любезностью, что я почти проникся к нему симпатией и одновременно – некоторой невольной ревностью. Борис сидел в стороне со своим чемоданчиком и не только не был в умилении от разыгрываемой сцены, но, похоже, даже ею тяготился. Лишь только в словесном потоке наметилась брешь, тут же вклинился, и самым неделикатным образом.

– Ольга Михайловна, мы сейчас уходим. Я прослежу за устройством нашего пациента в монастыре, но позвольте один вопрос.

Трушникова устало кивнула.

– Аркадий глядит на меня волком за то, что я вас мучаю, – продолжил Борис, кинув на меня быстрый взгляд. – Да я и сам понимаю, что вы устали. А все-таки не могу не спросить, откуда вы знали, что дела вашего мужа расстроены? Вы ведь не были вовлечены в семейные предприятия.

– Помилуйте! Да какое это имеет значение! – пророкотал Выжлов. – Да и к месту ли именно теперь?

– Ничего, Петр Николаевич, я расскажу. Убийство мужа – перед ним все меркнет. Мельчают все наши удобства, неудобства, переживания. Я уверена, что Борис Михайлович имеет веские основания для подобного вопроса. И я не намерена ничего скрывать, однако прошу вас отнестись к моему признанию с той деликатностью, которая вам всем, господа, присуща. Дело в том, что… Ах ладно, думайте как хотите, но я получила… от Дмитрия Васильевича письмо. Боже мой, – она закрыла лицо руками, – какой стыд даже говорить об этом.

Сердце мое разрывалось от жалости.

– Прошу вас, не судите строго. Это вовсе не была переписка. Я никогда ему не писала и до того дня почти девять лет вовсе ничего о нем не слышала. И вот в прошлом году на свои именины поехала я в Успенский женский монастырь, как и обычно. Там мне и передали записку. Запечатанную. Я, каюсь, подлая была. Вскрыла. Знаете еще, господа, что гаже всего?

– Ольга Михайловна, дорогая, да что вы… – пробормотал я.

Но она только помотала головой. Глаза ее вспыхивали, из гладкой прически выпал локон и все падал на глаза, а она откидывала его рукой.

– Я доскажу, это Бог устроил. Не покаялась я тогда, так сейчас перед вами покаюсь. Как первые христиане каялись – перед общиной. Так вот, господа, вскрыла. И притом себя обманывала. Все в голове крутила, что вдруг письмо-то с просьбой о помощи, и тогда богоугодное это дело. Только все это ерунда. Точно я знала, что это за письмо. Тщеславие и грех то письмо вскрыли. И прочитала я его там же, в монастыре. И святых стен не постыдилась! Вот так. А в письме слова преступные: мне, мужниной жене, предлагали бежать, сообщали, что дела супруга моего полностью расстроены и помешать он нам больше не сможет. И ведь знаете, что еще важно? Молчите, не возражайте. Важно то, что Дмитрий-то Васильевич писал, поскольку искренно верил, что я соглашусь. Вот какой он меня видит. А ведь он поболее вашего со мной знаком был.

– А все-таки вы не убежали, – как ни в чем не бывало вставил Борис.

– Бог отвел, стены монастырские спасли. Металась я тогда по обители. В сильном смятении была, а тут девочка сидит на паперти. Маленькая, в чем душа держится. Подала я ей, так, бездумно почти, по привычке своей. А сзади старушка. И говорит мне: «Подала барынька себе на спасение. Нищие – богу близки». Меня эти слова как пронзили. Вот же думаю, в чем главное. Разорение наше сам Господь благоустроил по милости своей. В нем наша жизнь новая начнется. Только каждому испытание свое пройти надобно. Мне – вот искушением. А вдруг как предпочту мирскую любовь да богатство долгу своему и спасению души? Василию-же Кирилловичу, упокой Господи душу его, наука смирения предстояла. И если бы смог он обуздать себя, склониться, тут бы и очистился. Справедлив Господь, и каждому лекарство по болезни его.

– Ольга Михайловна, да неужели вы – образованная женщина, вот так… Ведь он бил вас, не уважал нисколько, и тут вам предлагают выход…Честно скажу, я бы уехал.

– Борис, замолчи!

– Не надо. Аркадий Павлович, я прекрасно понимаю, что Борис Михайлович не хотел меня обидеть. Многим трудно понять, почему человек идет навстречу страданиям, а не бежит от них. Но замечу, что это только вопрос горизонта, который этот человек сам себе установил. У кого-то в конце гробовая доска, у кого-то Царство вечное. Не так ли?

– Что ж, – смутился Самулович, – простите, если был непочтителен. Сейчас еще раз прошу прощения. Пора заняться устройством больного.

Мы все поднялись, поклонились хозяйке.

На улице было холодно, но сухо. Выжлов пожал нам руки и отошел в сторону ждать казенную коляску, что отогнали на задний двор, мы же вышли за ворота. Я был страшно зол на Бориса. Помню, я в сильном раздражении выговаривал ему за отсутствие чуткости. Он слушал меня не возражая, только внимательно вглядываясь в мое лицо, будто готовился поставить диагноз. Меня это еще больше заводило, и в конце я сорвался и наговорил ему много такого, о чем впоследствии жалел. Он же дождался, когда я наконец затихну, похлопал меня по руке, как делал обычно, когда хотел кого-то успокоить, да заспешил в монастырь. Я же пошел быстрым шагом под гору в сторону соборной площади. Слева от меня белела белая монастырская стена, справа за оградами в тени деревьев мигали огоньки домов.

21

На следующий день я проснулся поздно и в дурном настроении. Я, по правде сказать, вообще не люблю с кем-то ссориться, и воспоминания о вчерашней стычке с Самуловичем были мне тяжелы и неприятны. Я сел завтракать и все думал, прав ли я был вчера, высказываясь столь резко, или действительно мое особое отношение к Ольге Михайловне и желание ее защитить излишне обострили мою чувствительность, так что я видел обиду там, где ее и не было. Поразмыслив вполне, я пришел к выводу, что в чем-то неправы были мы оба и что долг мой (помню, именно этими словами я тогда оперировал) состоит в том, чтобы помочь моему другу – человеку безусловно талантливому, но совершенно не эмпатичному – выработать в себе чуткость и душевный такт. Я должен не отталкивать его, но, напротив, помочь преодолеть эту проблему, источником которой я видел его профессию, несомненно лишающую человека части сантиментов, а также неблагоприятную среду. Да, среду я больше всего и винил. Я позанимался немного своими делами, потом пообедал и собрался, наконец, идти к Борису. Полный решительности вступить в бой за друга, я несколько тщательнее обычного оделся (нельзя же идти на столь важное дело в чем попало) и зашагал через улицу к воротам больницы. Я взбежал на три косенькие ступеньки и забарабанил в дверь флигеля. Однако никто не открывал. Я заглянул в расположенное низко окошко. Во флигеле было темно.

– Аркадий Павлович! Вы это? – услышал я сзади. Через двор ковылял фельдшер. – Али Борис Михайлович что забыл? Вот незадача. Сейчас, сейчас открою. Сейчас.

Он подсеменил ко мне и завозился с ключами.

– Это ж как он готовился, и все одно что-то позабыл! А и немудрено. Почти не спал. Вчера-то приехал за полночь, а сегодня до зари уже поднялся. Что забыли-то?