Елена Муравьева - ЖИЗНЬ в стиле С
Воспоминание об испытанном унижении, невозможность наказать обидчицу привели Гурвинского в неистовство. Продолжать разговор в таком состоянии он не мог, потому быстрыми шагами мерил комнату. Успокаивался.
— Довольно о личном, — Надин поправила кокетливым жестом волосы, она была удовлетворена. Вожделенная минута, о которой она долго мечтала, принесла ни с чем, ни сравнимое удовольствие.
— Личном? — удивился хозяин квартиры. — Я полагаю, вы намерены предложить мне фотографии в обмен на Олину свободу?
— Фи, сударь, шантаж — удел низких натур. Фотографии — мелочь, к слову пришлось, я и вспомнила. Но если желаете, можно совершить обмен. Я не против.
— Фотографии, действительно, мелочь. Серьезнее ничего нет?
— Есть. ЦК особо заинтересован в Ольге, вернее, заинтересован в ее деньгах. Девочка наследует большое состояние. Если в результате вашей самодеятельности с головы Ольги упадет хоть один волос, вас сотрут в порошок.
Гурвинский быстро возразил:
— Я в курсе денежных дел Ольги Павловны. Она, безусловно, барышня состоятельная. Но таких в России пруд-пруди. Павлу Матвееву едва за сорок, наследство — дело долгое и туманное. Вдруг появятся другие дети? Вы еще молоды, можете родить.
— Речь идет о другом наследстве, — возразила Надин. — Ольге отписано огромное состояние. Ради него мне было приказано оставить партийную работу, вернутся домой, выйти замуж за Матвеева, подружиться с племянницей.
Гурвинский, явно заинтригованный, спросил:
— Даже так?
Надин раскрыла ридикюль, достала сложенный пополам лист бумаги, протянула собеседнику.
— Это неполная копия. Ознакомьтесь.
Текст гласил:
«Я, Грушинина Глафира Георгиевна, будучи в трезвом уме и здравой памяти, завещаю Матвеевой Ольге Павловне, принадлежащие мне имущество, как движимое, так и недвижимое. А именно: банковские активы на сумму… рублей, драгоценности …и прочее …Итого: 5 миллионов рублей. Распоряжение вступит в силу чрез полгода после моей кончины, однако не ранее 1.01. 1911 года, при условии, что указанная особа в возрасте 21-го года будет состоять в браке, родит ребенка, не будет замешана в скандалах, уголовных и политических. То есть выявит себя женщиной благородной, благоразумной, доброй послушной дочерью и женой…
Если требования исполнены не будут, права наследования переходят приюту святой Марии, при Онежской обители…Сим удостоверяю…»
— Московская миллионерша назначила Олю своей наследницей? С какой стати? — Гурвинский с пренебрежением отбросил копию завещания. — Почему я должен верить этой филькиной грамоте? Почему должен верить вашим словам?
— Ольга — внучка Грушининой. У сестры был роман с покойным Леонидом Грушининым. Девочка — вылитая Глафира Георгиевна в молодости.
— Ольга в курсе? Павел Павлович?
Надин невозмутимо ответила.
— Нет, конечно. Распоряжение носит секретный характер. Иначе Олино благоразумие и чувства будущего супруга могут оказаться не вполне искренними.
— Вы, однако, прекрасно осведомлены? Удивительно!
— Отнюдь. Я работаю с Грушиниными давно. С покойным Игнатием Ивановичем состояла в дружеских отношениях. С Леонидом Игнатьевичем была накоротке. Теперь курирую старуху. После трагической гибели сына Глафира Георгиевна шага не ступит, не посоветовавшись со мной.
Гурвинский сжал в нитку тонкие губы:
— Получается, я здесь лишний?
— Более чем, — сообщила Надин.
Инженер всплеснул руками, изобразил озарение:
— Почему бы мне тогда не стать мужем Ольги?
— Потому, что Грушинина четко определила, кого желает видеть Ольгиным супругом.
— И кого же?
— Есть несколько достойных молодых людей, которым старуха благоволит.
— Да…дела.
Надин степенно поднялась и подошла к окну. Город по-летнему суетился, цокал каблучками, шаркал подошвами, гремел ободьями колес, шуршал резиной шин, колыхал терпким июньским воздухом тонкие занавески в распахнутых окнах дома напротив. Город радовался жизни, и не думал, как ей, бедняжке, приходится сейчас туго.
— Вы, ввязались не в свою игру. — Надин бросала слова тяжело, словно камни. — Хочется вам или нет, в террор Ольга не пойдет. Советую найти приличный повод и порвать отношения. Иначе — пеняйте на себя. Вы знаете, как поступают с теми, кто мешает партии устраивать финансовые дела.
— Кто может подтвердить ваши полномочия? — спросил Гурвинский после долгого молчания. И добавил: — Может все-таки выпьете? — он кивнул на бутылку французского коньяка.
— Пить с вами я не стану, а фамилии назову, только получив санкции из Женевы. Через три дня я направляю отчетный доклад, где опишу ваши подвиги. Так или иначе, от меня или из центра, вы получите указание оставить Ольгу в покое.
— Милая, Надежда Антоновна, — последовало тот час возражение, — с недавнего времени я являюсь членом Центрального Комитета. Тем не менее, никогда не слышал о вашем задании. Я знаю: вы оставили сначала террор, потом партийную работу, вернулись домой, живите под настоящей фамилией. Возможно, это внешняя сторона дела. Возможно, в некоторые особые обстоятельства я не посвящен и вы честны со мной. Но, не исключено, что надеясь спасти племянницу, вы блефуете. Последняя версия, кажется мне очень правдоподобной. Так или иначе, я не могу исполнить вашу просьбу. — Гурвинский вновь затеялся мерить шагами комнату. — У меня четкие инструкции: взять в оборот Ольгу и, таким образом, заставить вас вернуться в партийные ряды.
– От кого непосредственно вы получили указание? — рявкнула Надин.
Гурвинский кривовато улыбнулся.
— Обойдемся без имен. Скажу лишь, человек этот обладает очень высокими полномочиями.
— Господи, да когда же в Центральном Комитете будет порядок. Вечно левая рука не знает, что творит правая. — Надин, с трудом подавив гнев, процедила сквозь зубы: — В августе я еду в Швейцарию. Буду в Женеве и непременно свяжусь с нужными людьми. До тех пор, прошу не беспокоить Ольгу.
— Я должен подумать, — помялся Басов.
— Черт возьми, — снова закипела Надин. — Я ведь объяснила все достаточно ясно. Вы мешаете. У меня дело на пять миллионов, а тут вы со своей самодеятельностью. Вам что надоело жить?!
— Знаете, Надежда Антоновна, а вы убедительны. Пожалуй, я оставлю Олю. Но в обмен на некоторую компенсацию. Вы — дама богатая. Надеюсь, щедрая.
— Конечно, конечно, деньги… — Надин торопливо достала из кармана жакета конверт.
— Благодарю, — Гурвинский заглянул внутрь. Чертыхнулся.
На снимках пражские бродяги пользовали худощавого мужчину. Фотограф не поленился и осветил процесс со всех сторон. Особенно удался кадр, где крупным планом были сняты обезумевшие от боли и ужаса глаза мужчина. Гурвинский побледнел.
— Мы так не договаривались.
— О деньгах не может быть и речи. Я, не в пример вам, не торгую людьми. Что еще?
— У вас в Москве квартира пустует. Жалеете денег на революцию — дайте хоть ключи и рекомендательное письмо к управляющему.
— Хорошо, — Надин поднялась. Завершая визит, направилась к двери. — Ключи и записку я пришлю с уличным мальчишкой. Под какой фамилией вас знают в Женеве?
— Гурвинский, Глеб Гурвинский, — полетело вдогонку злое.
Не оборачиваясь, Надин кивнула и, не прощаясь, покинула квартиру. Жаль она не видела лицо своего недавнего собеседника. Растерянность и восхищение, застывшие в прищуренных глазах, польстили бы, потешили тщеславную натуру. Слова привели бы в восторг.
— Ну, и сука! — крякнул мужчина и разочарованно присвистнул. Он планировал иной финал встречи. В соседней комнате в серебряном ведерке охлаждалось шампанское, белели нежным шелком простыни. В отличие от юной Наденьки Ковальчук мадам Матвеева оказалась особой осторожной и отказалась от коньяка, приправленного морфием. И ладно, решил Гурвинский, не очень-то хотелось. Очень, на самом деле, и хотелось, и требовалось переспать с этой гордячкой. Очень хотелось показать, кто здесь начальник, а кто — дурак.
Вечер после объяснения с Гурвинским Надин провела в церкви. Но молитва не принесла успокоения. Повторяя заветные слова, Надин гнала от себя испуганные мысли. Вчера Оля прочитала вторую статью Травкина, но как-то спокойно, обыденно, будто речь шла о новых моделях велосипеда. Между тем статья «Психоз или гипноз?», продолжая тему барышень-террористок, была отличной. Ее обсуждал весь город.
«Милые мои читатели! Помните, я излагаю всего лишь личные впечатления и не претендую на объективность и всеобъемлющий анализ информации. Я не исследователь, а репортер. Мое дело собирать материал. Ваше — делать выбор и давать оценку происходящему.
Итак, женской терроризм в России начался с того, что 24 января 1878 г. Вера Засулич выстрелила в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова. Следующей вехой стала первая казнь. В 1881 г. за участие в покушении на царя была публично повешена Софья Перовская. Ее «коллега» Вера Фигнер (приговорена сначала к смертной казни, потом (взамен) — к вечной каторге) озвучила новомодные постулаты террора: «Если берешь чужую жизнь — отдавай и свою легко и свободно. Мы о ценности жизни не рассуждали, шли отдавать ее, или всегда были готовы отдать, как-то просто, без всякой оценки того, что отдаем или готовы отдать».
