Бедная Лиза (СИ) - "Анонимyс"
Уйдя с военной службы, Лепэн занялся административной работой. Неуклонно поднимаясь по карьерной лестнице, к сорока семи годам он сделался префектом полиции Сены – департамента, в который входил в том числе и Париж. Париж в те времена был ареной яростной социальной борьбы, чреватой очередной революцией, которые так любят свободолюбивые галлы. Однако революции не вышло, и не в последнюю очередь по вине господина префекта. За жестокость и изобретательность в подавлении беспорядков он получил прозвище «маленький человек с большой дубинкой». Против прозвища этого он совершенно не возражал, в первую очередь потому, что оно необычайно интриговало дам.
Несмотря на несколько деспотическую репутацию, Лепэн со временем сделался настоящим реформатором французской полиции, в частности, он активно внедрял в работу детективов новые методы криминалистики, в том числе и дактилоскопию. В 1897 году Жан-Батист стал генерал-губернатором Алжира, однако на должности пробыл совсем недолго: Франции снова потребовались его таланты усмирителя беспорядков. Он вернулся в Париж, где, как говорили его поклонники, идеальным образом контролировал и умиротворял оппозицию. Противники же утверждали, что худшего душителя свободы не было во Франции со времен кардинала Мазарини.
Противники вообще возводили на Жана-Батиста много напраслины, не останавливаясь перед прямыми оскорблениями и даже клеветой. Так, например, писатель Виктор Серж, среди русских революционеров более известный как Виктор Львович Кибальчич, утверждал, что парижский префект – всего-навсего маленький, холодный, истеричный господин, широко известный своим пристрастием к морфию и эфиру.
В действительности же мсье Лепэн, как легко догадаться, не был ни холодным, ни истеричным. Это был весьма эмоциональный человек, который в нужных случаях прекрасно держал себя в руках, хотя, признаем с прискорбием, иногда был подвержен приступам неконтролируемой ярости.
Когда в августе 1911 года из Лувра была похищена «Джоконда», Лепэн не сразу поверил этому известию. Он еще помнил, как за год до этого, в июле 1910 года, газета «Кри дю пёпль» [15] подняла ложную тревогу, сообщив, что «Джоконда» вот уже месяц как была подменена копией и похищена неизвестными. Однако очень скоро стало ясно, что на сей раз «Мону Лизу» действительно украли. Осознав это, префект начал действовать в свойственной ему решительной манере. Он отправил в Лувр отряд в шестьдесят полицейских, велел на неделю закрыть музей для проведения следственных действий и поручил следствие самому Альфонсу Бертильону, сиявшему на небосклоне европейской криминалистики, как полная луна сияет в ночных небесах среди множество слабосильных и тусклых звезд.
Бертильон, к несчастью, не оправдал надежд префекта. Он взялся за дело слишком уж скрупулезно, слишком уж научно и, увы, слишком неторопливо…
Тут мысли префекта были прерваны: дверь его рабочего кабинета открылась, на пороге возник секретарь. Этот вышколенный молодой человек прекрасно понимал состояние шефа по одному лишь выражению начальственной физиономии. Взаимопонимание их доходило до того, что некоторые вопросы шеф и его помощник решали, не сказав друг другу и пары слов.
Префект вопросительно поднял бровь.
– Мсье Загорский из русского посольства, – негромко произнес секретарь. – Назначено на три часа дня.
Лепэн покосился на часы, висевшие на стене. Они показывали ровно три. Русский дипломат решил продемонстрировать немецкую пунктуальность? Что ж, посмотрим, как говорят у них в России, кого нам Бог послал.
Лепэн кивнул, секретарь исчез за дверью. Спустя несколько секунд в большой, аскетично обставленный кабинет префекта, чем-то неуловимо напоминавший гигантскую келью древнехристианского отшельника, вошел высокий худощавый господин, седой, но с черными бровями и моложавым лицом. Черты этого лица были ясными, правильными и словно выбитыми в каррарском мраморе, под лучами щедрого южного солнца приобретшем легкий золотистый оттенок.
Русский дипломат остановился точно посреди кабинета и склонил голову в коротком вежливом кивке.
– Прошу садиться, – сухим каркающим голосом произнес префект.
Загорский сделал еще несколько шагов вперед и сел на стул, поставленный напротив большого, словно площадка для петанка, стола префекта. Лепэн сохранял непроницаемую физиономию, однако, глядя на русского, испытывал некоторое замешательство. Он гордился своим умением видеть человека насквозь и понимать его тайные помыслы, некоторые из которых и сам человек не осознавал до поры до времени. Но здесь он столкнулся с крепким орешком. Лицо русского дипломата не отображало ничего, словно древнеримские статуи, выкопанные среди развалин Колизея. Казалось даже, что и глаза у него были такими же белыми, как у статуй и смотрели так же слепо и без всякого выражения.
Более того, префект не мог даже определить, сколько лет сидевшему перед ним человеку. Сорок? Сорок пять? Пятьдесят?
Пытаясь подавить поднимавшееся в нем раздражение, Лепэн сморгнул. В глазах его немедленно прояснилось, и он увидел, что перед ним никакая не статуя, а весьма симпатичный и располагающий к себе господин с необычными зелено-карими глазами.
Так-то лучше, подумал префект: он и сам владел искусством очаровывать людей и отлично знал, как этому искусству противостоять.
– Мне телефонировал ваш посол Извольский и просил уделить вам немного моего драгоценного времени, – голос префекта все так же каркал, но теперь в нем появились и саркастические ноты. Лепэн любил ставить людей в неловкое положение и очень умело этим пользовался. – Однако должен вас огорчить, времени у меня совсем мало, могу уделить вам не более пяти минут.
Русский дипломат приятно улыбнулся в ответ: больше ему и не потребуется. Дело в том, что он не просто дипломат. Если говорить откровенно, они с мсье Лепэном коллеги, он тоже детектив. Разумеется, ему далеко до талантов господина префекта, однако в некоторых сложных случаях сыскная полиция Российской империи прибегает к его услугам.
Так вот, для того, чтобы ему должным образом исполнить свои обязанности на территории Франции, ему нужны некоторые полномочия, которыми может наделить его только префект полиции. Полномочия эти должна быть такими же, какими обладают французские полицейские. Например, он должен получить право обыскивать частные помещения.
Сказать, что префект был изумлен, значило не сказать ничего.
– Милостивый государь, – проговорил он почти что по слогам, – милостивый государь, я в жизни своей не слышал столь диких требований! Что у вас за дело такое, ради которого я должен нарушить законы и обыкновения моей республики?
– Дело, которое хорошо вам известно, – отвечал русский. – Я намерен заняться поисками пропавшей картины Леонардо да Винчи.
Несколько секунд префект молча глядел на странного гостя. Весь мир знает, что французы и сами не чужды экстравагантности, однако всякой экстравагантности есть пределы. Выдержав небольшую зловещую паузу, Лепэн заговорил, тщательно подбирая слова.
– Вас извиняет только то, что вы иностранец, – проговорил он грозно. – Осознаете ли вы, что ваше желание найти «Джоконду» – не что иное, как попытка вмешаться во внутренние дела Франции? Похоже, ваш посол страстно жаждет получить ноту от французского правительства относительно несоблюдения законов нашей страны.
– Ни в коем случае, – отвечал Загорский, – это будет совершенно лишним. Поверьте, я понимаю ваше возмущение. Но поймите и вы нас. По делу о похищении Джоконды был арестован и содержится под стражей российский подданный.
– Вот как? – удивился префект. – И кто же это?
– Это поэт Гийом Аполлинер, или, точнее сказать, Вильгельм Альберт Владимир Александр Аполлинарий де Вонж-Костровицкий.
Префект закусил губу. В самом деле, человек, носивший французское имя, был поляком, а Царство Польское вот уже почти сто лет было частью Российской империи. Между нами говоря, Лепэн сильно сомневался, что «Джоконду» могли украсть Аполлинер и Пикассо. И не потому, разумеется, что за них поручились некоторые французские писатели, а, просто, на взгляд префекта, кишка у вышеназванных господ тонка была решиться на такое предприятие. Одно дело: похулиганить, даже стянуть статуэтки, и совсем другое – похитить шедевр Возрождения ценой в миллионы франков.
