Далия Трускиновская - Подметный манифест
Архаров при этом взглянул на Елизавету Васильевну. Он просто хотел кое в чем убедиться. И по тому, как она улыбнулась, понял - да, вот такова и есть супружеская привязанность, так и должно быть, чтобы жена гордилась делами мужа и радовалась за него… и где ж такую взять?…
- Теперь ты, Михайла Никитич, доподлинно убедился, что самозванец - он самозванец и есть? - негромко спросил князя Архаров. Тот усмехнулся.
Дальнейший ход визита княгиня разыграла, как по нотам. Анну Михайловну с поручиком Тучковым отправила в ее покои за какой-то книжкой, сама вышла, как будто ее присутствие в девичьей необходимо, да не сразу, а выждав строго отмеренное время. Князя же со Шварцем выставила за дверь сразу, хотя и очень ласково, - гостиная не место, где служебными делами занимаются, Карл же Иванович непременно по делу приехал.
Архаров опомниться не успел, как остался наедине с Варенькой.
- Они нас с вами, Николай Петрович, уже поженили, - с обычной своей прямотой девицы-смольнянки заявила Варенька.
- Они имеют право думать, что им угодно, - отвечал Архаров.
- А вы что, сударь, думаете?
Вопрос был настолько прямо поставлен, что Архаров довольно долго сочинял подходящий ответ. Нельзя же быть таким дураком, чтобы сразу выпалить: сударыня, я на вас жениться не намерен! Тем более, что как раз это и было бы ложью… хотя и не полноценной ложью…
Варенька нравилась ему, хотя он и представить бы не мог ее в супружеской постели.
- Я, сударыня, о сем предмете еще не думал, - сказал Архаров, полагая, будто изрядно вывернулся.
- А я думала… Мы с вами, сударь, не созданы для брака! Право, не созданы!
Архаров понятия не имел, что отвечать, и потому сохранил на лице каменное выражение - как у мраморного льва, коих порой ставят над воротами.
- Отчего это кажется дамам, будто всех непременно надобно между собой переженить? Я твердо решила не выходить замуж, а броситься в ноги государыне, когда она здесь будет, и просить, чтобы она благословила меня идти в монастырь!
- Государыня? Разве она… иерей Божий?…
- Николай Петрович, а кого мне еще просить? Покровители мои прячутся в тени, и я из-за того могу снова попасть в ловушку. Ежели я сейчас убегу - они могут извлечь меня из любой обители, коли князь не лжет… Нет, это должна приказать сама государыня, чтобы с ней никто спорить не мог!
- Разумно, - согласился Архаров.
Варенька помолчала.
- Так вы мое решение одобряете?
- Отчего нет, сударыня? - спросил он. - Решение достойное. Когда в вас есть призвание к монашеской жизни.
- Во мне есть призвание к верности. Я двоих любить не могу. Князь… князь был чересчур ловок! А я… я была… я не знаю, Николай Петрович, что бы я ни сделала - все получается нелепо, и Анюта вон твердит, что я себе в голову вздор посадила!… Но вот, поглядите, - она достала спрятанный на груди портрет Фомина, - поглядите, я говорю! Ведь он так глядит, словно требует от меня, чтобы я удалилась от мира! И весь век свой молилась за него, замаливала его грех! Я узнавала - есть добрые батюшки, благословляют молиться за самоубийц келейно. И я молюсь! Но душа моя знает, что этого мало…
- А что, точно ли государыня будет в Москву?
- Так его сиятельство говорил, и ее сиятельство тоже…
Архаров тихо ужаснулся, вообразив, сколько суеты принесет с собой приезд Екатерины.
- Так вы, сударыня, дождитесь, а пока… - начал было он весьма рассудительно, как, по его мнению, следовало говорить с детьми и с женщинами.
- Николай Петрович, помогите мне, поместите меня в обитель! Я не могу вечно жить у Волконских, я не могу вернуться к Марье Семеновне, я не могу вернуться к маман!
Пылкость Вареньки Архарова озадачила. Он сильно не любил, когда женщина вдруг начинала громко чего-то требовать. В таких случаях ему хотелось просто развернуться и уйти - что он и проделал дважды в домишке петербургской сводни. Но дом князя Волконского - не то место, где можно соблюдать лишь самим собой и для себя писаные законы.
- Я пришлю к вам доктора Воробьева, сударыня. Коли он не возражает против вашего житья в келье, то я поспособствую.
- Ах, да что он понимает!
- Он толковый доктор, сударыня, я сам его во всем слушаю, - возразил Архаров.
Варенька, все еще сжимавшая в руке портрет, развернула его лицом к себе и призадумалась. Очевидно, она действительно совещалась сейчас с покойным женихом.
- Господин Фомин сказал бы вам точно то же, - догадавшись, прибавил Архаров. - Он Матвея Ильича хорошо знал, Матвей Ильич его от горячки лечил.
- Что ж вы сразу не сказали! Пусть доктор Воробьев приезжает, я буду ему рада… но коли он примется меня от пострижения отговаривать…
- Не примется, - пообещал Архаров. - Он, как и я, разумно принятое решение всегда уважает.
- Николай Петрович, что бы ни случилось… Николай Петрович, я всегда буду вас помнить с благодарностью, вас и… и еще одного человека… И молиться за вас двоих стану, - пообещала Варенька.
Архаров смотрел на нее молча, и чем дольше - тем лучше понимал, почему Фомин так влюбился в эту девушку. В ней была не веселая пылкость Дуньки и не загадочность некой иной особы… Варенька была то, что называется - открытая душа, и взгляд ее темных глаз был притягателен неимоверно - она и к себе в душу тут же впускала, и в чужую душу входила с отвагой дитяти, не ждущего ни от кого зла.
Однако рассыпать комплименты он не умел - и потому постарался скорее откланяться.
В самом деле, не все ли ему равно, вышла Варенька Пухова за придворную особу с княжеским титулом или живет в мирной обители? Коли ей угодно соблюдать верность - ее дело. И коли угодно блистать при дворе - ее дело. При чем тут избегавшийся, замотавшийся, удерживающий в голове подробности ста допросов разом московский обер-полицмейстер?
И все же…
Не на пустом месте развела княгиня Волконская свои брачные хлопоты.
Занятый превыше всяких человеческих возможностей, Архаров все же смог навестить Суворова с его Варютой в суворовском доме на Большой Никитской. Суворов, хотя и вкушал прелести семейной жизни, однако беспокоился - отъезд откладывался со дня на день. Беспокойство это сильно не нравилось Варваре Ивановне - как будто она недостаточно хороша, раз муж столь пылко стремится ее покинуть. Архаров, слушая, какие шпильки она подпускает в светской беседе, выстраивал в голове разумную мысль: всякая жена, поди, чей муж состоит на государевой службе, ревнует его к его обязанностям, и Варенька Пухова, в невестах столь восторженная, месяц спустя после венчания уже примется ворчать… или же нет?…
Он даже подумал, что у поручика Тучкова может быть более верное мнение о Вареньке - он человек светский, бывает в петербуржских гостиных, беседует с девицами беспрепятственно и может их сравнивать. Но Левушка наконец уехал в полк, снабженный грамотой от Волконского, подтверждающей, что не дурака валял, но служил Отечеству под непосредственным руководством князя.
Когда бы речь шла не о нем самом, а о неком гипотетическом кавалере тридцати двух лет от роду, помышляющем о девице, он бы, не задумываясь, отправил того кавалера советоваться к Марфе - тем более, сводня была безмерно благодарна за избавление от разлюбезного Ивана Ивановича.
Но речь шла о нем самом - и он менее всего желал, чтобы кто-то догадался об этой внезапной сердечной склонности, совершенно лишней в ту суетливую осень.
Несколько дней спустя Волконский получил из Санкт-Петербурга некий тайный рескрипт, который по исполнении приказания следовало тотчас уничтожить, ни в какие канцелярии не отправляя. Предписывалось: князя Горелова, Брокдорфа и доктора Лилиенштерна под строгим караулом отправить в столицу и передать там в ведение Тайной экспедиции. Вывод у князя и Архарова мог быть лишь один: сии господа слишком много знают об интригах, кои плетутся вокруг наследника-цесаревича. И государыне ни к чему, коли они поднимут шум и начнут пугать следствие тем, что назовут где не надобно его имя.
Судьба графа Ховрина также решилась сим рескриптом. Поскольку он, спасибо Каину, не был замешан в театральном бунте, а улики сыскались лишь косвенные, Мишель Ховрин отделался ссылкой в отцовское имение, куда-то в Заволжье. Архаров отправил объясняться с графским семейством Шварца, которому для такого случая выписал наградные и велел сшить новый мундир, а также приобрести парик подороже, волосяной.
Ни слова о Терезе Виллье он не произнес - да Шварц в этом слове и не нуждался. О том, чтобы француженка ехала с графом в ссылку, не могло быть и речи - старая графиня костьми бы легла, а такого безобразия не допустила. Стало быть, она оставалась в Москве. Необходимость в отъезде вроде бы отпала… а Клаварош присмотрит за ней и, коли что, доложит Шварцу… так будет мудрее всего… и, коли что, можно послать ей тот странствующий мешок с деньгами, что до сих пор засунут в расписное бюро архаровского кабинета, в самый дальний угол…
Наконец семнадцатого августа выпроводили-таки из Москвы графа Панина, а вместе с ним уехал и Суворов. И язвительно шутил князь Волконский, что усмирение бунтовщиков произойдет вовсе без панинского участия, теперь главное - уследить, чтобы граф не исхитрился и не стянул лавровый венец у Михельсона! Незадолго до того, кстати говоря, и прибыли обещанные в начале лета полки, так что Волконский отдал их под команду Панину и выпроводил из города, вздохнув с облегчением: кормить целую армию он не собирался.
