Хранители Братства (ЛП) - Уэстлейк Дональд

Справедливо будет сказать, что я оказался в монастыре, оправляясь от последствий отношений с Энн Уилмер, но не потому я здесь остался. Мир всегда казался мне противоречивым и раздражающим, я не мог найти в нем определенного места для себя. В том, что касалось политики, я был одинаково не согласен с левыми, правыми и центристами. У меня не было четких целей в плане карьеры, а мое хрупкое телосложение и диплом колледжа предоставляли мне не такой уж богатый выбор занятий, кроме как провести всю жизнь, перекладывая с места на место бумажки в качестве клерка, ревизора, администратора или секретаря в штате какой-нибудь конторы.

Деньги не играли для меня большой роли, пока я был сыт, одет и имел крышу над головой. Я не представлял, как мог бы добиться славы, почета и других мирских успехов. Я был просто Чарльзом Роуботтомом, бесцельно дрейфующим по морю обыденности среди других «белых воротничков» и, если бы Энн Уилмер бросила меня в любой другой момент моей жизни, я, несомненно, поступил бы как любой из миллионов моих двойников: месяц или два предавался печали, а затем нашел подходящую замену Энн Уилмер и женился, как и собирался изначально.

Но время совпало идеально. Я только что завершил изучение католицизма, и мой разум наполнился религиозной умиротворенностью. Отец Дилрей, бывшим моим наставником, имел некое отношение к Ордену Криспинитов, поэтому я кое-что слышал о нем. Наводя справки более основательно, я все больше укреплялся в мысли, что Орден святого Криспина – идеальное решение проблемы моего существования.

Святые Криспин и его брат Криспиниан являлись покровителями сапожников. В третьем веке эти братья из знатной римской семьи отправились в Суасон, где зарабатывали на жизнь ремеслом сапожника, попутно обращая язычников в христианство. Примерно в 286 году император Максимиан, также известный, как Геркулий, велел отрубить братьям головы, после чего они были похоронены в Суасоне. Шесть веков спустя их останки выкопали – во всяком случае, выкопали чьи-то останки – и часть перевезли в Оснабрюк, а часть в Рим. Находятся ли при этом все части каждого из братьев в одном месте, или в процессе все перепуталось – остается только гадать.

Орден Криспинитов Novum Mundum основал в Нью-Йорке в 1777 году Израэль Запатеро – наполовину мавр, наполовину испанский еврей, обратившийся в католицизм исключительно ради того, чтобы в целости и сохранности переправить себя и свое имущество из Испании в Америку. Однако, во время плаванья посреди океана на него снизошло видение: святые Криспин и Криспиниан явились к нему и сказали, мол, церковь не просто так спасла его жизнь и состояние, а ради того, чтобы и то и другое он обратил на вящую славу Божию. Поскольку имя Запатеро на испанском значит «сапожник», именно братья-сапожники были посланы донести до него наставления. Израэлю Запатеро предстояло основать на острове Манхэттен монашеский орден, посвященный созерцанию, добрым делам и размышлениям о смысле земного Странствия. Ибо Криспин и Криспиниан странствовали к месту своей миссионерской деятельности, спустя века после смерти их останки тоже совершили своего рода странствие, Израэль Запатеро странствовал в момент видения, да и вообще сама концепция обуви предполагает странствие.

Таким образом, прибыв в Нью-Йорк, Запатеро взял на девяносто девять лет в аренду участок земли на севере острова Манхэттен, нашел где-то нескольких монахов и заложил монастырь. Орден, поддерживаемый Запатеро и пожертвованиями, в ту пору представлял собой жалкое зрелище, в нем никогда не состояло больше полудюжины монахов, пока во время Гражданской войны не произошел внезапный наплыв желающих вступить в его ряды. Вскоре после начала 20-го века в Ордене начались разногласия, и фракция раскольников основала свой Орден Криспинитов в Южном Бруклине, но это ответвление давно кануло в Лету, в то время как изначальное монашеское братство продолжало процветать – в рамках своих ограничений.

Ограничений хватает. Мы по-прежнему проживаем в стенах изначально построенного монастыря, не имея ни намерения, ни надежды когда-нибудь расширить свои владения. Мы не занимаемся ни учебной, ни миссионерской деятельностью, поэтому о нашем Ордене мало что известно во внешнем мире. Мы – братство созерцателей, погруженных в размышления о Боге и Странствии. В настоящее время нас шестнадцать человек, живущих в старом здании в испано-мавританско-колониально-греко-еврейском стиле, построенном Израэлем Запатеро почти два века назад. Тут могло бы разместиться не больше двух десятков монахов. Наши размышления о Странствиях пока привели к одному твердому выводу: Странствию никогда не следует быть бесцельным и легкомысленным, и предприниматься оно должно лишь когда необходимо для прославления Бога среди людей. Поэтому мы редко покидаем нашу обитель.

Меня все это вполне устраивает. Меня не привлекает быть часть разросшейся иерархической структуры, этакого монашеского Пентагона, я чувствую себя умиротворенно в непринужденной братской атмосфере, создавшейся среди шестнадцати кротких мужчин, проживающих под одной крышей.

Само здание монастыря мне тоже по вкусу – это причудливое смешение разных стилей; внутри повсюду древесина теплого каштанового оттенка, замысловатая резьба украшает часовню, трапезную и кабинеты, полы из мозаичной плитки, сводчатые потолки, фасад из серого камня – создается впечатление, будто калифорнийская испанская миссия и английский средневековый монастырь переплелись в воображении Сессила Б. Демилля. [4]

Что касается Странствий, то они никогда меня особо не привлекали. Я не прочь провести всю оставшуюся жизнь в стенах монастыря, как брат Бенедикт – отныне и навек.

За исключением, конечно, моего еженедельного похода на Лексингтон-авеню за «Санди Таймс».

Я бодро шагал по Лексингтон-авеню к газетному киоску. Полы коричневой рясы развевались вокруг ног, на боку на белом шнуре, опоясывающем талию, покачивалось распятие, сандалии издавали двойное «шлеп-шлеп» по тротуару. Стоял прекрасный, полный свежести день, идеальный для прогулки – первые выходные декабря, когда зима приходит на смену осени. Воздух был чист и прозрачен, небо ясное, и несколько самых ярких звезд проглядывали через ореол Нью-Йорка.

Субботние гуляки высыпали на тротуары: парочки прохаживались, взявшись за руки, компании веселых молодых людей о чем-то оживленно болтали. На случайные удивленные взгляды я отвечал смиренной улыбкой, кивал и шел дальше. Нередко по вечерам мне приходилось выслушивать остроты от людей, которых сбивало с толку мое облачение, и они принимали меня за чудака или психа, но это чаще всего были приезжие; жители Нью-Йорка привыкли к странно выглядящим личностям на их улицах.

В этот вечер острот я не слышал, хотя уличный Санта, звенящий колокольчиком и протягивающий прохожим кружку для собора благотворительных пожертвований, помахал мне, как коллеге. Немного поколебавшись, я улыбнулся в ответ и проследовал к газетному киоску, где продавец поприветствовал меня, как обычно:

– Добрый вечер, отец.

– Добрый вечер, – отозвался я.

Уже много лет назад я оставил попытки объяснить ему, что я не отец, а брат, не священник, а монах. Я не могу служить мессу, принимать исповедь, совершать последнее причастие, проводить венчание и выполнять другие религиозные ритуалы. Я – мужской эквивалент монахини: я – брат, она – сестра. Но для газетчика, судя по акценту, еврея, переехавшего в Бруклин из России, это было слишком тонким различием. После года, когда я, неделя за неделей, мягко поправлял его, я в итоге сдался и теперь воспринимал обращение «отец» просто как часть приятельского общения между торговцем и покупателем.

«Санди Таймс» всегда была довольно объемной газетой, но за два месяца до Рождества она становится просто необъятной, достигая порой толщины в сотню страниц. Обычно я останавливаюсь у мусорной корзины неподалеку от киоска и облегчаю свою ношу, выкидывая туда те разделы газеты, которые никому в монастыре не интересны. Несколько лет назад брат Флавиан, настоящий заводила, поднял вопрос: не является ли эта моя привычка формой цензуры? Но тот шторм давно утих, главным образом потому, что не имел под собой никаких оснований.