Хранители Братства (ЛП) - Уэстлейк Дональд

– Ты украл ее? Или все-таки одолжил?

– Украл, – заявил я с некоторым оттенком гордости. – Умышленно.

– Почему?

– Потому что он разгадал кроссворд в «Санди Таймс», зная, что это моя прерогатива. Как он утверждает – он забыл об этом. Полагаю, вы услышите его версию этой истории немного позже сегодня вечером.

– Оставим чужие грехи, – сказал отец Банцолини. – Ты возместил ущерб?

– Прошу прощения?

Последовал преувеличенно долгий вздох.

– Вернул ты ручку?

– Увы, я ее потерял. Вы ее случайно не встречали? Это обычная оранжевая…

– Нет, я ее не встречал!

– О. Ну, я уверен, она должна быть где-то здесь. Как только найду – сразу же верну.

– Хорошо, – сказал священник. – Конечно, если не найдешь, то придется выплатить возмещение.

Сорок девять центов. Я вздохнул, но согласился:

– Да, я так и сделаю, будьте уверены.

– Что-нибудь еще?

Я собирался ответить «нет», но мне казалось, что я что-то позабыл. Что-то помимо ручки «Флер» и нечестивой мысли. Что же это могло быть? Я напряг память, стараясь вспомнить.

– Брат Бенедикт?

– Я думаю… – произнес я. – Ага!

Исповедник аж подпрыгнул по другую сторону маленького зарешеченного оконца в разделяющей нас перегородке.

– Простите, – сказал я. – Я не хотел вас испугать. Но я вспомнил еще один грех.

– Всего один? – уточнил отец Банцолини без особой радости.

– Да, лишь один. Я употребил имя Господа всуе.

Он подпер подбородок рукой. В полутьме исповедальни было трудно различить его лицо, но глаза казались полуприкрытыми, может, даже закрытыми.

– Поведай же мне об этом, – сказал отец Банцолини.

– Я был во дворе, – приступил я к рассказу, – а брат Джером мыл окна на втором этаже и уронил тряпку. Она упала мне на голову, такая мокрая и холодная, и от неожиданности я вскрикнул: «Господи Иисусе!»

Священник снова подпрыгнул.

– Ой, – прошептал я. – Я, наверное, говорил слишком громко?

Отец Банцолини негромко откашлялся.

– Пожалуй, чуть громче, чем необходимо, – сказал он. – На этом все?

– Да, – ответил я. – Точно.

– И ты раскаиваешься и твердо намерен исправиться?

– О, безусловно, – заверил его я.

– Хорошо. – Отец Банцолини немного оживился, поднял подбородок с подпиравшей его руки и пошевелился на своем стуле. – В качестве покаяния прочти дважды «Отче наш» и, скажем, семь раз «Аве, Мария».

Это выглядело несколько чрезмерным наказанием за три моих грешка, но мера покаяния не подлежит обсуждению.

– Да, отец, – сказал я.

– И, возможно, было бы не лишним закрывать глаза во время рекламных роликов по телевидению.

– Да, отец.

– Теперь прочти покаянную молитву.

Я с закрытыми глазами прочитал молитву, слыша, как исповедник одновременно со мной невнятно бормочет на латыни об отпущении грехов. Затем моя исповедь окончилась, я вышел, а мое место в исповедальне занял старый брат Зебулон – крошечный, сгорбленный, седой и морщинистый. Он кивнул мне и проскользнул за занавеску, исчезнув с глаз, но не для слуха; хруст его суставов, когда Зебулон опускался на колени, прозвучал в часовне словно пара ружейных выстрелов.

Я преклонил колени у ограды алтаря, чтобы побыстрей выполнить свое покаяние, но не мог отделаться от мыслей о том, куда могла подеваться эта окаянная ручка «Флер»? Я взял ее в четверг днем, а когда на следующее утро передумал – ощутил раскаяние, если быть честным – ручки нигде не было. Наступил субботний вечер, я провел полтора дня в поисках, но не нашел никаких следов. Куда, так ее растак, я задевал эту ручку?

Завершив покаяние, но не приблизившись к разгадке пропавшей ручки «Флер», я покинул часовню и взглянул на большие часы в холле. Десять сорок. «Санди Таймс» уже должна появиться в киоске. Я поспешил в канцелярию, чтобы получить необходимые мне шестьдесят центов и официальное разрешение на выход из монастыря.

За столом отбывал дежурство брат Лео, коротая время за чтением своих любимых журналов про авиацию. Брат Лео являл собой исключение из правил: чрезвычайно тучный мужчина, и при этом ни капельки не веселый. Ему дали львиное имя, но он выглядел и вел себя, скорее, как медведь или бык, будучи при этом толще их обоих. Все, что заботило брата Лео в нашем бренном мире – частная авиация, одному Господу известно, почему. Родственники из внешнего мира выписывали ему журналы про авиацию, которые он листал в любое время дня и ночи. Если над монастырем пролетал самолет, пока брат Лео находился во дворе – он задирал голову и наблюдал за ним, прикрыв глаза от солнца пухлой рукой, словно узрел самого Иисуса на облаке. А потом вы еще выслушивали от брата Лео – что это был за самолет. «Боинг», – с видом знатока говорил он. – «Семь-ноль-семь». Ну и что тут можно ответить?

А сейчас брат Лео отложил свой журнал на стойку и взглянул на меня сквозь верхнюю половину бифокальных очков.

– «Санди Таймс», – произнес он.

– Так и есть, – согласился я.

Мой еженедельный поход субботним вечером за «Санди Таймс» доставлял мне такое удовольствие, что его не могла омрачить даже кислая мина брата Лео. Это – наряду с воскресной мессой, конечно – было для меня главным событием недели.

– Брат Бенедикт, – заметил брат Лео, – есть в тебе что-то мирское.

Я многозначительно посмотрел на его журнал, но промолчал. Только придя с исповеди, с душой светлой и чистой, словно свежевыстиранная простыня, я не желал вступать в перепалку, в которой мог оказаться безжалостным.

Брат Лео выдвинул боковой ящик стола, достал коробку с деньгами на мелкие расходы и положил ее поверх журнала. Открыв ее, он раскопал смятые долларовые купюры, добрался до мелочи на дне и, наконец, выудил два четвертака и десятицентовик. Он протянул мне монеты на огромной ладони, на которой четвертаки выглядели, как пятицентовики, а десятицентовик просто терялся, и я взял их, сказав:

– Благодарствую, брат. Увидимся через несколько минут.

Брат Лео хмыкнул и вернулся к своему авиа-журналу, а я отправился в свое еженедельное путешествие во внешний мир.

Разумеется, я не всю жизнь был братом Бенедиктом из Ордена Криспинитов [2] Novum Mundum. [3] По правде говоря, бо́льшую часть жизни я даже не являлся католиком.

Родился я тридцать четыре года назад в семье Роуботтомов, и был назван Чарльзом в честь деда по материнской линии. Родители развелись, когда я был еще маленьким, и моя мать вышла замуж за джентльмена по фамилии Финчворти, чью фамилию я некоторое время носил. Когда я учился в школе, мистер Финчворти погиб в автомобильной аварии, и моя мать, по какой-то причине, до сих пор мне непонятной, вернулась к своей девичьей фамилии Свеллинсбург, осчастливив ей и меня. Во время моей учебы в колледже у нас с матерью произошла размолвка, поэтому я снова стал Роуботтомом – под этой фамилией меня призвали на службу в армию. Даже после того, как мы с матерью уладили наши разногласия, я сохранил эту фамилию, так что оставался Чарльзом Роуботтомом вплоть до поступления в монастырь.

Вот такая история моего имени (в анкетах никогда не хватает места, чтобы изложить ее полностью). Что касается моего превращения в брата Бенедикта, то началось все, когда мне исполнилось двадцать четыре, и я повстречался с юной леди по имени Энн Уилмер, набожной католичкой. Мы влюбились, я сделал ей предложение, и она его приняла. По ее настоянию я стал готовиться к тому, чтобы принять ее веру. Католическая религия представлялась мне такой же загадочной, сложной и порой непостижимой, как кроссворд в «Санди Таймс». А когда незадолго до моего крещения скончалась мама – новая религия стала для меня великим источником утешения и поддержки.

Она также послужила источником утешения и поддержки чуть позже, когда Энн Уилмер внезапно сбежала от меня с каким-то ливанцем. Правоверным мусульманином! «Что золотое кольцо в свином рыле, то и краса женщины безрассудной», Книга притчей Соломоновых, глава 12, стих 22. Или, как говорил Фрейд: «Кто знает, чего хочет женщина?»