Монс Каллентофт - Дикая весна
Нам нельзя туда залезать. Что скажут люди, если мы упадем и убьемся?
А отец смеется, когда домработница или садовник ведут нас в подвал. В темноту.
И мы верим и в его издевательский смех, и в праведный гнев матери, верим в математику, в то, что надо всегда поступать рационально.
Но что это означает? Послушно сидеть рядом с матерью на золотом диване, когда она демонстрирует свое имущество, которым она разжилась с тех пор, как приехала из страны, где никто ничего не имел? Улыбаться, когда фотограф просит улыбнуться? Усмехаться по поводу сестренки, которая так и не научилась улыбаться, даже делать вид, что улыбается? Бить ее, чтобы показать нашу силу и ее слабость?
Наверное, это означает – бить других детей, которые думают, что они лучше нас? Которые умеют то, чего мы не умеем?
Ты должен защищать свою суть.
Этому нас учит мать.
Этому нас учит отец.
Они учат нас, что такое быть человеком.
И Юсефину они учат этому.
Быть человеком – это значит получать удары от своих старших братьев. Видеть, как их мучают электрошоком, если они отказываются бить. Это значит сидеть взаперти в темной комнате и принимать это как правильное наказание, ибо тот, кто лучше тебя знает, решил, что это правильно, и если тебе повезет, то и ты научишься жить со своим страхом, справляться с ним и даже любить его, и, сам того не замечая, ты ждешь того часа, когда ты станешь нормой, когда настанет твое время править.
Это значит, когда тебе четырнадцать, окунуть восьмилетнего мальчика из своей школы, который хорошо учится, в полынью, когда учителя не видят, и брат помогает тебе, хотя и умоляет пощадить мальчишку.
Это значит привязать товарища по школе к «козлу» в каморке для хранения спортивного инвентаря в гимнастическом зале.
Это означает треснуть бутылкой шампанского по голове какую-то недалекую девицу из пригорода в «Кафе Опера» в тот день, когда твой отец высмеивает твое последнее коммерческое предложение.
Это значит до крови избить секретаршу в своем офисе в Нью-Йорке за то, что она забыла забронировать на вечер столик в ресторане.
Но где-то в глубине души ты понимаешь все свое несовершенство.
Или когда твоя сеть магазинов сладостей обанкротилась и отец расплачивается с твоими долгами. Или когда он с издевкой ухмыляется по поводу твоего выступления на правлении семейного предприятия и при всех посылает тебя выйти из зала, войти и начать сначала, как нерадивого ребенка, неправильно понявшего домашнее задание или слишком глупого, чтобы с ним справиться.
Или когда кто-то замечает твою слабость, указывает тебе на нее на встрече выпускников. Или когда все женщины, с которыми ты встречаешься и с которыми хотел бы продолжить отношения, отворачиваются от тебя, потому что от тебя исходит тот же запах, что и от тухлого, дефектного товара.
Или когда ты знаешь, что не остановился бы перед тем, чтобы убить собственных родственников, если математика и рациональное мышление потребуют этого. Если это то, что нужно для спасения самого себя.
Ты можешь бежать от рационального мышления, как это сделала Юсефина. Сомневаться, пытаясь быть добреньким, как Хенри. Притворяться, что существует другой, более щадящий путь.
Но никакого другого пути нет.
Все побои, все неудачи, все мои несовершенства убедили меня в этом.
Да и какой смысл искать более легкий путь?
Здесь и сейчас, в этих страданиях ты должен жить. Иначе останешься никем, и быть кем попало все же лучше, чем не быть совсем никем.
Археологи нашли в пещерах наскальные рисунки наших предков.
Картины собственной жизни, нарисованные иным человеческим видом.
Темные одинокие пещеры с картинами на стенах, которые повествуют, как эти люди убивали друг друга дубинками.
А за теми помещениями, за теми картинами скрываются еще более темные. Там они едят своих собственных детей на картинах, сделанных краской, смешанной с кровью.
Самые сильные из этого вида медленно и постепенно превратились в людей.
Глава 51
Видеозапись.
С камеры наблюдения автобусного вокзала Линчёпинга.
Свен Шёман сидит, подавшись вперед на своем офисном кресле, буквально прижавшись носом к экрану, желая увидеть как можно больше.
Понадобилось время, чтобы восстановить запись – жесткий диск, на котором хранились записи, сломался, а полицейские, которым было поручено разобраться, не особо старались, ибо ни одна запись ни с одной другой камеры видеонаблюдения в городе не запечатлела ничего интересного в день взрыва.
Но один из программистов в местной компьютерной фирме вывернулся наизнанку, чтобы восстановить диск. Несколько дней он сидел за работой допоздна, все выходные восстанавливал единицы и нолики.
Программист увидел восстановленный фильм.
Увидел убийцу с его велосипедом и сам пришел к Свену с этой записью всего полчаса назад. Вид у него был взбудораженный, он понимал, что его усилия принесли результат, и Свен похвалил его, пообещал, что его наградят. Теперь он откидывается в кресле, дважды кликает мышью и снова проигрывает фильм.
Тот же мужчина, что и возле банка. Мужчина с велосипедом.
Это он. Никаких сомнений.
Свен только что переслал фильм Малин, созвал остальных. И вот дверь его кабинета открывается, заходят Юхан Якобсон, Бёрье Сверд и Вальдемар Экенберг.
– Заходите, – говорит Свен. – Сейчас я вам что-то покажу.
Все трое становятся у него за спиной, стоят молча, даже Вальдемар не бросает неуклюжих комментариев – должно быть, они заметили серьезность в голосе Свена.
Он запускает фильм.
Полицейские видят мужчину – как тот на большом расстоянии от камеры снимает велосипед со специального держателя на черном «Вольво», как осторожно берет с заднего сиденья рюкзак, а затем так же бережно ставит его на багажник велосипеда.
Затем он идет, ведя велосипед за руль, и проходит совсем рядом с камерой, так что видно его лицо. У него впалые щеки, орлиный нос и коротко подстриженные черные волосы, над правой бровью виднеется тонкий шрам.
Свен думает, что у мужчины славянская внешность, и на черно-белой записи можно разглядеть его глаза – взгляд у него решительный, однако в нем нет ни страха, ни энтузиазма.
«Ты производишь впечатление профессионала, – думает Свен. – ведешь себя так, словно для тебя эта работа – одна из многих. Так это твоя работа – взрывать маленьких девочек? Убивать по ночам людей в больнице? И кто ты тогда? Или я ошибаюсь и ты просто исключительно целеустремленный человек?»
– Это, черт подери, профессионал, – говорит Вальдемар.
– Точно, – соглашается Бёрье, и Свену кажется, что голоса у них усталые, даже, похоже, похмельные.
– В нем есть что-то знакомое, не правда ли? – произносит Юхан.
«Ты прав, Юхан, – думает Свен. – Мне кажется, я тоже его узнаю».
Он нажимает на паузу.
– Так кто же это?
– Понятия не имею, – пожимает плечами Бёрье.
– Подождите-ка, – бормочет Юхан.
– Черт меня подери, если я с ним не встречался, – шипит Вальдемар.
На столе у Свена звонит его мобильный. Это Малин. Как она, интересно? Однако он отгоняет эту мысль. На это сейчас нет времени.
* * *– Мы посмотрели запись, – говорит Малин, бредущая в тени под зеленеющими липами площади Уденплан. – Круто, черт подери! СЭПО в курсе?
– Нет. Программист из фирмы принес запись прямо сюда, передал мне лично.
– Нам с Заком кажется, что мы его знаем, – говорит Малин. – Но не можем вспомнить. И он держится как профессионал – здесь это очевиднее, чем возле банка, где он, вероятно, старается выглядеть обычным прохожим. Похоже, он знает, что делает, не так ли?
– Да, это не любитель какой-нибудь, – соглашается Свен. – Наемный убийца, военный, может быть, даже полицейский. Все его движения чрезвычайно целеустремленные.
Группа детей проходит мимо Малин. Класс на прогулке? Нет, сегодня же воскресенье. Дети кричат.
Нет, они не кричат, а поют песню, которая эхом разносится по площади, пока не тает среди гула уличного движения.
– Как ты собираешься действовать дальше? – спрашивает она.
– Сейчас проведем совещание. Затем разошлем фото по всей стране, объявим его в розыск, а если это не поможет, передадим в СМИ. Лучше всего было бы этого избежать, потому что тогда он узнает, что мы сели ему на хвост, и может уйти в подполье или бежать из страны – само собой, если он еще здесь.
– Похоже, он работает один.
– Да, вроде так.
– Значит, он профессионал.
– С очень большой вероятностью.
– И тогда его кто-то нанял.
– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Свен, и Малин рассказывает, что им удалось выяснить в Стокгольме: про семейство Куртзон, про братьев, про интриги вокруг наследства и контроля за семейным фондом, ценность которого, возможно, превышает сто миллиардов.
– Может быть, – отвечает Свен. – Но истина может заключаться совсем в другом.
– Мы работаем дальше по нашей версии, – говорит Малин.
