Монс Каллентофт - Дикая весна
Они дозвонились ему домой, и адвокат согласился встретиться с ними, несмотря на воскресный день. Даже не спросил, по какому они делу, но в его голосе Малин уловила страх.
Он предложил им сесть, но они отказались, желая тем самым показать, что их дело исключительно важно.
Йёрген Стольстен примерно ровесник Малин. Он красив. Правильно очерченное лицо обрамлено чуть длинноватыми светлыми локонами, не совсем вяжущимися с образом адвоката. «Возможно, именно из-за этих локонов он не работает в какой-нибудь из самых роскошных адвокатских фирм у площади Стюреплан, – думает Малин. – Такая прическа совершенно не вписывается в консервативный мир бизнес-юристов».
Они рассказали, зачем пришли, что именно хотят узнать, и теперь ждут его ответа.
Стольстен не оборачивается. Только что его взгляд был проницателен и лишен опаски, как у человека, который совершил преступление и готов признаться, не стыдясь содеянного. Как у человека, который знает, что час настал.
– Мы с Юсефиной учились в одной школе, – начинает Йёрген. – В Лундсберге. Насколько мне известно, дома у нее творилось черт-те что. С каникул она возвращалась совершенно измотанная. Даже «дедовщина» в школе была лучше.
Лундсберг.
Дедовщина.
Слова вспыхивают в мозгу Малин, как всполохи молний, и она понимает, что не может отпустить Туве, не может отправить ее прямо в лес, в какую-то гребаную школу для дворян, где полно деток богачей, которые будут издеваться над ней. Но эта дискуссия, эта забота не относится к теме нынешнего разговора, так что она старается отнестись к ситуации рационально, слушает рассказ Стольстена.
– Она начала еще в девятом классе. Курить траву. В школе ее было навалом. Возможно, она уже тогда начала принимать и более тяжелые наркотики.
– Что происходило у нее дома? – прерывает его Зак.
– Юсефина рассказывала о своей матери. По ее словам, та была просто сумасшедшая. Она строила их дома, заставляла маршировать вокруг обеденного стола, носить определенную одежду, есть только ту еду, которую сама считала уместной, могла бить их или запирать в гардеробной, если они вели себя не так, как надо.
– Вы были друзьями – вы и Юсефина? – спрашивает Малин и думает про себя, что лучше дать Стольстену самому выстроить свой рассказ, чем загонять его в тупик четко направленными вопросами.
– Друзьями? Ну да, наверное. Хотя нет, строго говоря, нет. Юсефина никого к себе близко не подпускала. Но иногда она рассказывала о своей семье, и ее мать приезжала в школу на родительские дни. В лимузине с шофером. Она важно расхаживала по территории в своих вульгарных итальянских шмотках, демонстрируя себя. Все над ней смеялись, но сама она была убеждена, что выглядит как королева.
– Что произошло с Юсефиной после школы?
– Она не вернулась в Лундсберг, чтобы учиться далее в гимназии. Я считал, что Юсефина просто учится где-то в другом месте, и только много лет спустя понял, что она уже тогда угодила в сети наркозависимости.
– Как вы думаете, почему с ней это случилось?
– Наверное, у нее была определенная склонность. Да еще такая обстановка дома… Ее отец, кажется, совсем не интересовался детьми, они были для него чем-то вроде социального эксперимента. А мать обращалась с ними как с аксессуарами, помогавшими ей создать образ самой себя. Братья учились на пару классов старше, и у меня возникло ощущение, что они какие-то затравленные и что в предыдущей школе у них были проблемы. Они суровее всех обижали новичков и порой демонстрировали страшную злобу в самых неожиданных ситуациях, и я только задним числом понял, что они, возможно, делали в школе то, что с ними проделывали дома. Они прекрасно понимали, какую власть и какой статус дают деньги. В их мире деньги значили все, а традиции и генеалогическое древо семьи – ничего, и с теми, кто не был богат, они вообще не разговаривали. Вместе с тем они, казалось, стыдились своего богатства – того, что не могли удержаться и не продемонстрировать его. Такое ощущение, что они страдали от гигантского внутреннего конфликта, который в какой-то момент делал их безобидными, а в следующую секунду – опасными. Один раз они избили стипендиата – в помещении для хранения спортивного инвентаря в гимнастическом зале. Он сделал больше отжиманий, чем они. Они привязали его веревкой к «козлу» и били ногами. Дело замяли, поскольку стипендиат побоялся назвать их имена, но все знали…
– Вы думаете, их отец избивал их? – спрашивает Зак.
Йёрген Стольстен поворачивается к ним.
– Нет, но мне кажется, что он настраивал их – с самого раннего детства – думать только о деньгах и ни о чем больше, верить, что богатство имеет некую самоценность, что самое главное – постоянно получать еще и еще, оставаясь ненасытным. Мне кажется, Юсеф Куртзон интересовался деньгами как таковыми, а мать, Сельда, приучила их к образу жизни, требующему денег, к внешним атрибутам. И еще мне кажется, что они попали в зависимость от власти – власти над другими людьми, какую дают только деньги. А когда все их начинания закончились неудачей, отец лишь издевался над ними за их неуверенность. Когда они стали старше, он, как я слышал, угрожал лишить их доступа к семейному состоянию.
– Настоящий садизм, – вставляет Зак.
– Именно садизм. Они стали неудачниками во всем и во взрослом возрасте оказались неспособны зарабатывать деньги – так что в глазах отца ни на что не годились. Да и в глазах матери они были балластом. Она хотела видеть в них красивые вещи для демонстрации окружающим. Что бы они ни делали, все было плохо.
– Откуда вам все это известно? – спрашивает Малин, стараясь отогнать мысль о том, что братья – жертвы. Скорее, судя по всему, они убийцы. Убийцы детей.
– В молодости я их хорошо знал. Кроме того, я и позднее слышал много всяких историй про них. От соучеников по школе, которые, в свою очередь, были наслышаны о братьях Куртзон. А потом, в начале девяностых, у нас была встреча бывших выпускников в «Гранд-отеле». Куртзоны явились туда вместе, загорелые, хотя была зима, рассказывая, что приехали откуда-то из Азии, и Хенри тащился как бы в хвосте у Леопольда. Казалось, время для них остановилось. Все знали, что они не продвинулись в отцовской фирме, что он отверг их, как Кампрад – своих. Они хвастались своими предприятиями, но когда доходило до деталей, становилось ясно, что все это – воздушные замки.
– Сходится с тем, что сказал Юхан, – роняет Зак.
– Простите?
– Ничего. Продолжайте, пожалуйста, – говорит Малин.
– И когда позднее в тот вечер кто-то, устав от их болтовни, поймал их на лжи, Леопольд вышел из себя, и все могло бы кончиться дракой, если б Хенри не увел его. Помню, Леопольд кричал что-то типа: «Вот получим наследство – мы вам всем покажем! Я скуплю все ваши долбаные задницы и запихну в них динамит, и вы побежите, пока вас не разорвет на кусочки! А потом вараны доедят ваши останки!»
«Ожидаемое наследство, – думает Малин. – Отчаявшиеся люди. Одинокие люди. Всеми презираемые люди».
– Когда вы в последний раз встречались с Юсефиной?
– Месяца два назад. Я был в шоке, когда увидел ее. Само собой, я слышал, что с нею происходит, но даже не представлял себе, что можно настолько опуститься – и оставаться в живых.
– И вы составили для нее завещание? – спрашивает Малин. – По которому ее единственными наследниками стали бы ее отданные на усыновление дочери?
Йёрген Стольстен снова оборачивается, смотрит на остроконечный шпиль церкви Густава Васы.
– Да.
– Упомянула ли она в завещании братьев?
– Нет.
– Указала ли она, что случится с деньгами, если дочери умрут раньше нее?
– Нет.
– И не составила другого завещания, по которому братья не смогли бы ей наследовать?
– Нет.
– А потом братья приходили сюда, не так ли? – спрашивает Малин. – Те неудачливые, загнанные в угол братья, которых вы не видели с момента встречи выпускников и не горели желанием видеть? Они добивались, чтобы вы раскрыли им содержание завещания? Угрожали вам?
Стольстен отрывает взгляд от церкви и устремляет его на Малин. Уверенность в его глазах сменяется страхом – тем же страхом, который она видела у Оттилии Стенлунд. Словно братья Куртзон физически присутствовали в комнате.
– Они не приходили сюда. Я обязан сохранять тайну, и я бы никогда…
– Они, конечно же, приходили, – произносит Малин, стараясь передать своим тоном и холодную решимость, и человеческое сочувствие. – Я прекрасно понимаю, что вы испугались. Вам как никому другому известно, на что они способны.
– У меня жена и двое маленьких детей, – бормочет Йёрген. – Что мне оставалось делать? Они ввалились сюда в своих роскошных, сшитых на заказ костюмах, уставились на меня глазами рептилий и показали мне фотографии моих детей, которые поручили кому-то снять. Этого хватило. Я понял, чего они хотят: рассказать им, что написано в завещании Юсефины, и я подозреваю, что именно тогда они впервые узнали о существовании девочек в Линчёпинге. О том, что Юсефина родила близнецов. И что она планировала завещать им все, что получит от своего отца, что они сами в ее завещании не были упомянуты.
